Анна Матвеева - Небеса

— Я рад, что ты рассказала мне все как было. Не стала описывать ангельский хор и придумывать трепет в груди… Ты торопишься, Глаша, ты просто очень торопишься — а в самом деле будет и трепет, будут и ангелы…

Я рассмеялась, но Артем оставался серьезным, и попрощались мы с ним в разных тональностях.

…Хотела бы я сказать, что вправду слышу теперь ангельское пение и навеки избавилась от страха смерти. На самом деле я сделала только первый и маленький шаг, и всякий свидетель событий счел бы себя разочарованным. Впрочем, все было внешностью, а внутри меня укреплялся новый мир.

Вечерняя история, рассказанная сонному Петрушке, наутро прорастала в его играх — мир мальчика плотно заселили выдуманные мною волшебники. Так же точно прорастали слова Артема, пускали корни в моих мыслях и давали знать о себе: спустя день, месяц, год.

Артем не жалел на меня времени — мы встречались чаще прежнего, исхаживали километр за километром, и разговоры наши не исчерпывались. Я знала, что он скоро уедет, и потому торопилась, жадно собирала сказанное, выращивала новые вопросы.

…Наши прогулки в парках и на старом заброшенном кладбище — к здешним покойникам почти никто не приходит. Выржавевшие каркасы памятников скрыты в густых зарослях крапивы: яркая и сильная, она расправляла остро вырезанные листья, и губастые безымянные бутоны покорно качались на ветру, и пахло влажной землей. Меж сосен протянута вязкая сеть паутины, лопухи доверчиво подставляли солнцу широкие ладони. Кресты, выпуклые звезды, дешевый серый гранит с выбитыми буквами, выцветшие овалы фотографий — люди давно ушли, но земля бережно хранит кости: белые, как нежные сплетения корней, тонких и прочных, словно капроновые нити. Я срывала длинную травинку и чувствовала горький вкус во рту — как после правды или вина.

На этом кладбище я впервые поняла, что жалею — почему Артем не встретился мне раньше? Мы долгие годы ходили по одним и тем же улицам, возможно, брали одинаковые книжки в библиотеках — там на формулярах наши фамилии были вписаны одна под другой. Наши маршруты пересекались и снова расходились, мы задевали краешек одежды, передавали абонементы в троллейбусах, просили последить за очередью в магазинах… Артем спас меня от смерти — смерть больше не пугала меня, я знала, что сказать ей в ответ.

И еще Артем научил меня любви. Я думала раньше, если я люблю человека, значит, хочу его в свое пользование. На той кладбищенской дорожке, которую мы прошли миллион раз, я поняла, что тосковала совсем об иных вещах. Мне требовалась близость для того, чтобы оправдать потребность в иной близости — чтобы шептать вопросы в темноте и узнавать улыбку на невидимом лице.

Можно любить иначе, можно любить Бога, можно любить ребенка, и это равная, равноценная любовь: ничем не хуже любви мужчины и женщины.

В Артеме было много похожего на меня, странного для нашего века. Мы с ним не могли наговориться, не могли расстаться, выпуская на волю быстрых словесных голубей, слушали, вслушивались, расставались и тут же начинали скучать друг без друга.

Конечно, я не хотела, чтобы он уезжал.

Артем сказал: ты можешь записать эту историю, — но было ли у меня право? Большинство людей, угодивших в ту странную круговерть, живы, и вдруг им повредит моя повесть? С другой колокольни открывается совершенно иной вид, кто будет оценивать различия и преимущества?

Куда проще было оставить пережитое в бездонных развалах памяти — эти воспоминания никогда не выцветут, — но я вспоминала давние слова Зубова про итальянскую la verita и una bugia. Про то, что лжи бывает много, а правда всегда в одиночестве.

Если так, мне сомневаться не в чем.

Я старательно отслеживала книги, к которым тянулись Петрушкины ручки, — отслеживала, но молчала: кто я была перед всеми этими книгами, выстроенными полками великой армии? Сердце мое сжималось, когда я видела, как сын упрямо тянет к себе Андерсена или Уайльда.

Нет ничего грустнее сказок, но именно эти книжки мы суем в руки своим детям. Я никогда не любила Андерсена, все его герои, эти маленькие пастушки, русалочки, солдатики, были так вопиюще несчастны… Если же их настигало счастье, то у него был горький привкус, и оно обязательно заканчивалось: так смерть ставит точку в конце любой жизни. Куда больше мне нравился летающий карлик-эпикуреец, рыжая девочка в разных чулках и странная няня, запросто летавшая по небу. И я любила сказку про Алису — потому что в ней царил вкус восхитительной нелепости.