Анна Матвеева - Небеса

В ночь накануне моего причастия на Николаевск предательски напали морозы. Город наш и без того не похож на курорт — бессолнечные дни межсезоний сменяются воинственной зимой: с любовным тщанием выстужает она очаги панельных палаццо. Теперь морозы вдарили по городу с такой силой, что столбик термометра испуганно свалился на самое дно. Проснувшись от Петрушкиного гуканья, я почувствовала, что у меня мерзнут руки. В голове плодились разумные мысли оставаться дома до самого вечера. Я закрыла глаза. Нежный и теплый сон закружил голову, похожий на вино.

Часы выдали укоризненное «бомм!», за окном медленно таяла темнота. Встать с постели казалось невозможным, но тут позвонили в дверь. Андреевна! Вчера я попросила ее забрать Петрушку, боялась опоздать к началу службы. Крохотный усатый будильник показывал начало девятого, а ведь мне требовалось время на сборы и дорогу: как припуск на швы при шитье.

С Петрушкой на руках нянька следила за моими перебежками по дому… Часы выдали новое «бомм!», и значит, я уже почти опоздала. Андреевна дала Петрушке творожок, разведенный водичкой, и сказала мне:

— В монастыре поближе будет.

Правда — до Свято-Троицкого монастыря пешком десять минут, и то если идти медленно. Молодчага Андреевна! Артему потом объясню, почему не пришла в Сретенку.

Выскочив на улицу, задохнулась жгучим воздухом, но все равно вспомнила: я вовсе не делилась с Андреевной своими планами на это утро.

Ее лицо висело в моей памяти как зависший кусок текста в мониторе.

…Мороз лизал щеки, клубилось варево машин, источая густой пар: капоты изукрашены моржовыми усами сосулек. Смертельный холод! Я бежала, задыхаясь до сердечного колотья, и остановилась не раньше, чем выросли надо мною зеленые купола. Под выбеленными воротами нанесло высоких сугробов, и мне вспомнилось, как в школе однажды отменили занятия из-за морозов. Явились только мы с Сашенькой — замотанные в платки до глаз. Вахтерша недовольно бурчала на отца, а он упрямо пытался всучить ей наши ранцы и мешки с насмерть задубевшей сменной обувью.

…А вдруг литургию отменяют в непогоду? Подойду к дверям храма, и они не откроются. Во мне очнулась утренняя усталость и зашептала сладким голосом, как замечательно будет вернуться домой, в теплую комнату, прижать к себе Петрушку и уснуть. С каким облегчением я встретила бы этот поворот в сюжете, как радостно покорилась бы ему… Скрюченными от холода пальцами толкнула дверь, но она легко подалась, и уже на пороге меня взял в плен горячий и сильный запах ладана.

Раньше здесь был музей.

Странно, я теперь только вспомнила, что церкви это здание вернули совсем недавно. Нас с Сашенькой водил сюда дед, когда приезжал гостить — зимой, в лютые, как теперь, морозы. И сестру и меня закутывали платками — колючими, в длинных сосульках слипшейся шерсти. Под шубами было столько утепляющих кофт, что мы не могли опустить руки: они торчали в стороны, как у регулировщика, разрешающего движение. Я помню запах своей шубы — цигейковая, навозного цвета, она пахла, как взмокшая собачья шкура. Перед выходом на улицу дед выдавал нам по конфете, я быстро приканчивала свою, а потом слушала, как Сашенька гремит карамелькой, гоняя от одной щеки к другой…

Перед музеем торчал огромный танк с гордо задранной вверх пушкой: зимой он почти полностью скрывался под снегом, лишь в некоторых местах виднелись прогалины зеленой краски. Дед всякий раз косился на танк, наверное, хотел рассмотреть получше, но мы держали его, как два якоря. В музее всегда было жарко, но дед не разрешал снимать шубы, всего лишь шапки, и взмокшие от жары пряди волос липли к щекам. Тетка-контролер в синем кримплене лицемерно улыбалась нам, хотя глаза у нее были холодными.

Теперь от прежнего здесь уцелели колонны, четырехугольные столбы соединяли пол и потолок. А раньше тут были выставлены кости мамонта, которые очень нравились Сашеньке.

Кроме мамонта и кучки окаменелостей, музей гордился разнокалиберными диорамами: сестра всякий раз прилипала к стеклам намертво, как изолента. Одну такую диораму я боялась в самом деле и проходила мимо нее с накрепко зажмуренными глазами. Вот здесь она была, почти у алтаря!

Со дна памяти взвилась детская трагедия: скрипучий пол, полутемные комнаты, дед несет наши шапки под мышкой. Сашенька прижалась лицом к стеклу, а я отворачиваюсь и потом сдаюсь, тоже приклеиваюсь взглядом к застекленной сценке. В ней участвуют двое — если не считать чучела нахохленной вороны с глазами из стекла. Ворона сидит на рябиновой ветке, изнемогающей под тяжестью оранжевых ягод. Первый план диорамы исполнен пугающего правдоподобия: здесь настоящие шишки и даже елочка, прежде бывшая живой… На заднике — рисованное продолжение сюжета, елки и рябины, сливающиеся на горизонте в непролазную лесную черноту. Впрочем, все это виделось после того, как взгляд уже был отравлен жуткой сценой убийства.