Александр Белых - Сны Флобера

— Солнце, солнце, божественный Ра — Гелиос, тобою веселятся сердца царей и героев, тебе ржут священные кони, тебе поют гимны в Гелиополе; когда ты светишь, ящерицы выползают на камни и мальчики идут со смехом купаться к Нилу. Солнце, солнце, я — бледный писец, библиотечный затворник, но я люблю тебя, солнце, не меньше, чем загорелый моряк, пахнущий рыбой и солёной водою; ликую не меньше, чем его сердце ликует при царственном твоём восходе из океана; сердце моё трепещет, когда твой пыльный, но пламенный луч скользнёт сквозь узкое окно у потолка на исписанный лист и мою тонкую желтоватую руку, выводящую киноварью первую букву гимна тебе, о Ра — Гелиос, солнце!

Марго сидела в лодке лицом к лодочнику. До противоположного берега было рукой подать. Орест похвастался, что при желании мог бы запросто переплыть этот пролив туда и обратно. Виднелись очертания побережья, скалы, песчаная коса, палатки на холмах, парусник, отдыхающие. Небо было белесым, тусклое солнце сквозь дымку как бы заштриховывало пологие склоны острова. Марго подумала: «Остров в поволоке, как глаза Ореста». Морщинистое лицо лодочника, словно изрытая земля, вызывало у неё двойственное чувство: с одной стороны, узоры глубоких морщин на лбу, на заросших седой щетиной щеках, под глазами, были такими рельефными, что она невольно увлеклась всем рисунком лица, но с другой стороны, это же лицо вызывало в ней неприятные мысли о старости. К счастью, лодочник был глухонемой. Она не любила дорожных разговоров с незнакомыми людьми. Он улыбнулся, не скрывая плохих зубов. Ей показалось, что это не лицо, а оживший муравейник.

Марго обернулась: Орест шёл вдоль берега, опустив голову, словно понурый пёс, покинутый хозяйкой. Вот он посмотрел вслед и помахал рукой. На сердце отлегло. Досада прошла. Она протянула руку за борт и обмакнула пальцы. Вдруг ей померещилось, что лодка не движется, сколько бы ни грёб перевозчик. Она снова глянула назад: отплыли порядочно, Орест превратился в белую крапинку. Откуда ни возьмись, набежал туман и скрыл остров. Он как будто бы растворился в воздухе. Скрип вёсел, плеск волн. «Кажется, сама вечность плещет о борт лодки…»

Сколько раз приходилось переправляться на другой остров через этот пролив на лодке, однако никогда у неё не возникало такого чувства покоя и отрешённости, какое она испытала сейчас. На некоторое время Марго даже забыла о собственном существовании, будто её сущность утекла куда‑то в прореху — то ли времени, то ли сознания, то ли пространства. Она уже не различала разницы между собой и старым лодочником. Она как бы исчезла из этого мира, а мир так и не успел почувствовать своего сиротства. Она была и лодкой, и лодочником, и морем, и чайкой, и ничем одновременно.

Прежде чем показался берег, она услышала пение. Ясный, чистый голос уносился вдаль над морем. Она не знала, каким словом назвать те двадцать минут небытия, пока плыла на лодке. На берегу стояла пожилая женщина и пела старинную песню. «Как красиво!» — восхитилась Марго. Она привстала. Ноги затекли. Вдруг закружилась голова, и в памяти отчётливо нарисовалась постыдная картинка из детства.

…Ей было около семи лет. Воскресным вечером бабушка купала Марго в цинковой ванне. В тот момент, когда она встала во весь рост, чтобы бабушка могла ополоснуть её из ковша, неожиданно вошёл отец. Он стоял и смотрел, как вода стекает ручьём по её тельцу. Марго стало нестерпимо стыдно. Она инстинктивно закрывала ладошками свою бледно — розовую ракушку. О существовании ракушки она знала от бабушки. Отцовский взгляд Марго восприняла как насилие над своим телом.

И сейчас она, когда привстала на лодке, которая покачивалась на волнах, испытала то же самое чувство стыда и бессилия. Марго издала слабый, мучительный стон. С таким стоном Марго порой просыпалась по утрам, осознавая, что жизнь еще продолжается, что сон был просто сном и ничем более. Марго поняла причину своего страдания: это — сознание, мысль. Всю жизнь занятая интеллектуальным трудом, она ополчилась на мысль. Есть один способ избавиться от сознания — это выйти из ума, ходить по улицам, как та старуха, и кричать вслед прохожим: «Семёрка продолжается!» Но это были минутные слабости, а всё остальное время Марго стоически несла своё несчастное сознание.

Марго поднялась вверх по улице Петра Великого. У кинотеатра толпился народ. По лицам людей не было заметно, что они чем‑то обеспокоены, что в стране переворот. Она уже пожалела, что вернулась в город преждевременно, хотя в присутствии мамы, которая затмевала её, и в окружении стольких мужчин она терялась и чувствовала себя неловко.