Василий Аксенов - Одно сплошное Карузо (сборник)

Законы книжного рынка нам, «грешным детям соцреализма», поначалу неведомы. Недавно я, кстати, столкнулся с этим проявлением нашей общей ментальности. Аня Пугач, из «Юности», приехала в Вашингтон, мы там встретились и зашли в книжный магазин. Она потом написала, что у Аксенова в этом книжном магазине стояла на полке книга «Ожог», все остальные были распроданы. Такого быть не может в Америке. Если продаются, они всегда стоят на полке. Распроданности быть не может. Значит, просто не возобновляют заказа. Думают, что не продадут. «Ожог» пользуется большим спросом в этом магазине, поэтому его и заказывают.

Впрочем, постепенно маленькие тайны этого рынка становятся понятными, их не так сложно постичь. Ну, например, очень важно, где помещена рецензия на твою книгу и в каком месте. Помнится, звонит мне мой друг, издатель из Нью-Йорка, и в ажиотаже говорит: «Слушай, там сногсшибательная рецензия на тебя появилась в «Publisher’s weekly», я тебе высылаю ее экспрессом, утром получишь». Получаю эту копию, смотрю, ничего особенного, рецензия как рецензия, более или менее положительная, перезваниваю ему, спрашиваю, что особенного он нашел в этой «сногсшибательной» рецензии. Он говорит: «Как же ты не понимаешь, она расположена в левом верхнем углу страницы и, кроме того, там тебя сравнили с Томом Вулфом». А я по невежеству не прочел ни одной книги Тома Вулфа, поэтому и спрашиваю, действительно ли мы похожи. «Да дело не в этом, – досадует издатель, – похоже, не похоже, вот если бы ты когда-нибудь продал хоть одну четверть того, что продает Том Вулф!»

Интересно следить за рецензиями в американской прессе. В принципе в американской периодике вы редко или почти никогда не встретите зубодробительной отрицательной рецензии. Рецензию заказывает или издатель, или агент, они постараются, чтобы автор статьи относился благоприятно к автору книги. Рецензия будет в худшем случае кисло-сладкая, нормально – это среднехорошая рецензия, в самом блестящем случае это будет блестящая рецензия. Эмигранты иногда вносят разнобой. Я, например, получил на недавний перевод романа «Скажи изюм» необычный для американской литературы спектр рецензий – от восторженных до злобных, полных грязи и клеветы, написанных соотечественниками-эмигрантами, которые постепенно вносят в здоровый мир англосаксонской литературы русско-еврейские страсти-мордасти.

Важно, как расположена книга в магазине. Когда вышел «Скажи изюм», я вдруг увидел, что книга выставлена в витринах нескольких магазинов. Ага, значит, надеются продать! Увы, роман не очень долго красовался на витрине, он прошел внутрь, но осталось утешение, что он стоит обложкой вперед. Если стоит обложкой вперед, у тебя еще есть какие-то шансы, если же засунули уже корешком – привет, можешь отправляться писать новую книгу.

Мечта каждого писателя – попасть в бестселлер-лист и стать богатым и независимым. Возможность мечтать о богатстве и независимости, пожалуй, наиболее привлекательная сторона нашей профессии.

Среди всех этих треволнений вдруг подходит момент, когда вдруг ты понимаешь, что у тебя появился твой американский читатель. Ты приходишь читать в какой-нибудь книжный магазин, а там сидят люди, очень похожие на твоих читателей в Советском Союзе. Ты видишь молодые, дружелюбные и любопытные глаза. Значит, ты уже участвуешь в американском литературном процессе.

И наконец, последняя тема моего сообщения: Россия. Уходит ли от тебя Россия, остаешься ли ты россиянином или становишься «русским американцем», членом этнического меньшинства? Наш язык не обеспечил нас словом, адекватным английскому «хоумленд», что значит страна твоего дома. Есть понятие «отчизна», «родина», но нет понятия «хоумленд». Понятие «родина» с годами становится для меня все более дорогим, но все более интимным. Оно связано у меня не с ощущением мощи, титанического пространства, огромного государства, а, пожалуй, наоборот: с ощущением вечного прозябания, с ликами моих бедных людей, дорогих мне родственников, родителей, бабушек, тетушек. Это понятие мне гораздо дороже, чем так называемые «достижения» или исторические катаклизмы. Редкие минуты возникновения нежности к родине связаны с бегством от «бездны унижений», с языком, верой, с моментами религиозных, очень интимных излияний, какими-то волнами тепла, исходящими от церкви. Реальная бурная жизнь страны действительно отдаляется и превращается в лучшем случае в литературу, в худшем – в газету. Вместе с тем приближается историко-литературный образ страны как единого целого. Расширяется понятие «нашего времени». В него входят по крайней мере два века.