Лора Мориарти - Компаньонка

– Спасибо, Йозеф, – громко сказала монахиня, хотя мужчины не было видно. Она захлопнула дверь и повернула замок. – Простите, мне нельзя опаздывать. Пройдите по коридору и через кухню в трапезную. Можете посидеть и подождать там. – И она поспешила вверх по лесенке, обеими руками придерживая подол сутаны.

Кора постояла у дверей; сверху слышалось приглушенное фортепьяно. Теперь она увидела: деревянный ящик, который принес мужчина, был набит обувью для девочек, потертой и поношенной, каждая пара перетянута резинкой. Кора посмотрела на дверь: медная ручка в центре овальной тарелки со стеклярусом по краям. Ничего знакомого. Да и что тут может быть знакомого? Входная дверь. Кора нечасто ее видела. Им нельзя было выходить, когда захочется.

Кора прошла по коридору в кухню. Запах хлорки усилился. Она миновала запертую дверь, затем другую. Сверху все играло фортепьяно, а потом запели девочки. О воспой, мой голос, Деву, / Чьи дары нам дал Творец. Кора застыла, подняв глаза к низкому потолку. Она знала, помнила эту песню. Губы сами зашевелились, повторяя слова. Да не станет зла и гнева, / Мир да придет наконец.

Кухня оказалась незнакомой. Новая раковина, новая печка, изразцы покрыты зеленой глазурью. Но вот три пузатые банки с овсяными хлопьями на шкафу рядом с ледником. Кора чуть не рассмеялась. Столько лет прошло, а они все едят и едят овсянку! Может, монахини теперь хоть сахар или сироп в нее добавляют? Или по крайней мере дают ее девочкам не два раза в день. Маленькая Кора ела овсянку охотно. Да все что угодно, лишь бы голод утолить на несколько часов. Ничего другого, впрочем, и не было. Но, прожив несколько дней у Кауфманов (омлет, картошка, жареная курица, персики), она приняла твердое решение: больше никогда никакой овсянки! Пусть мама Кауфман хоть тростниковый сахар в нее кладет, хоть масло, хоть сироп. Эта знакомая масса во рту… С тех пор Кора не съела ни ложки.

Справа, в открытую дверь, Кора увидела края двух прямоугольных столов. И скамейки, и свет сквозь квадратные зарешеченные окна. Кора вошла в прохладу трапезной. Комната оказалась меньше, чем в воспоминаниях, четыре стола – не такие длинные, как во времена безмолвных трапез с другими девочками и монахинями. Но это были, конечно, те самые столы. В детстве все кажется большим. Ели посменно, припомнила она: сначала маленькие, потом старшие.

Она опустилась на скамейку, руки, не снимая перчаток, сложила перед собой на столе.

– Здравствуйте.

Она обернулась. Мужчина в фартуке вошел в трапезную с другой стороны. Он поставил стремянку под хвостиком открытой проводки на потолке. Но помедлил; очки сверкнули на солнце.

– Все нормально?

Он говорил с неизвестным Коре акцентом. Угловатое лицо, волосы редкие, светлые.

– Спасибо, ничего. – Она прокашлялась – в горле пересохло. – Вот жду.

– Дать фам попить?

– Да, пожалуйста, если можно, чуть-чуть водички.

Он поставил стремянку и прошел на кухню. В кармане брякали ключи. Кора сняла перчатки. Вода зашумела. Кора провела пальцем по щели между досками стола. После каждой еды они протирали столы прокипяченными тряпками. Она выглянула в окошко на задний двор. Трава на солнце выгорела, а на месте большого дерева был только пень.

Рабочий принес ей стакан воды.

– Спасибо, – сказала она, подняв глаза.

Он улыбнулся, не двигаясь с места. Кора посмотрела на свои руки. Последовав совету Флойда Смизерса, она оставила обручальное кольцо в квартире.

– Правда-правда, все хорошо, – заверила она.

Рабочий вернулся к стремянке, и лишь тогда Кора обеими руками поднесла стакан к губам. Холодная вода полилась в рот, и тело словно воспрянуло; она выпила весь стакан, глоток за глотком, закрыв глаза и запрокинув голову.

Рабочий, стоя на лестнице, начал насвистывать.

Кора поставила пустой стакан на стол и отвернулась. Она не хотела быть неучтивой, но и общаться не хотела. Она достала из сумочки «Век невинности» – хотела не столько почитать, сколько избежать разговора. Читать не могла, только смотрела в книжку, пытаясь взять себя в руки.

Рабочий перестал насвистывать, и она машинально подняла глаза. Он кивнул на ее книгу и хотел заговорить, но она поскорей повернулась к нему спиной, уткнувшись в страницу, на которой не различала ни слова. Посмотрела на часы: без четверти час. Пальцы дрожали, в ушах шумело, будто ее кровь и плоть сами чувствовали, где она находится.

Сестра Делорес. Кора сразу ее узнала, – высокие скулы, голубые глаза – и чуть не задохнулась. Конечно. Монахини, которые были старыми в ее детстве, уже умерли. Но сестра Делорес и сейчас была нестарой, с глубокими морщинами между выцветшими бровями и особенно вокруг рта. Пожалуй, даже в суровой черной сутане она была не такая страшная, как в воспоминаниях. Интересно, подумала Кора, дощечка для порки и теперь при ней?