Гурам Дочанашвили - Только один человек

— «Мадам Бовари»! — благоговейно произносит Клим.

— Да, вот хотя бы «Мадам Бовари» вы читали?

— Э-э-э... не-ет,— говорю я, но пусть бы раньше язык у меня отсох, таким взглядом он меня смерил: — Скажите, говорит, могу ли я вас за это похвалить, не кривя душой, как по-вашему?

— Нет.

— Тогда я лучше прикушу язык.

Даже этот сопливый недомерок Клим и тот смотрит на меня с осуждением, и хоть мне вообще не свойственно краснеть, я весь заливаюсь краской:

— Обязательно прочту.

— То-то, — говорит респондент, — возложив руку на мое плечо и с ласковой улыбкой заглядывает мне в глаза, — вот это совсем другой табак! — Короче, я заставил его себя полюбить.

И так как ему надо было срочно отпечатать снимки каких-то энергетиков, закончивших курс десять лет назад, мы с ним вошли в ту самую узенькую дверь; он проявлял фото, и мы между делом вели беседу в тусклой мгле, разбавленной жиденьким красным светом. Отвечал он мне кратко, четко, без волнения, и я, восполь­зовавшись благоприятной обстановкой, задал ему очень трудный вопрос, на который так сразу, вдруг, никому не ответить: «Ска­жите, довольны ли вы жизнью?» Однако он ответил без малейшей заминки: «Смотря по тому, с каким автором я в этот день повстре­чаюсь...» Пока мы беседовали, на белоснежной фотобумаге, опущен­ной в какой-то раствор, выгнулась чья-то бровь, потом проступили губы, глаза, волосы. «Рождаются, — пошутил респондент. — Иногда по­падется такой интересный персонаж, ну, вот вроде, простите, вас; ах, и как же вы похожи на Аурелиано, но только до того, как он разжирел. А вот этот, дорогой мой Тамаз, — он коснулся пинцетом какого-то «новорожденного», — видать, человек безобидный; но бы­вают, представьте, и злые, заносчивые, напыщенные, — ведь такие никогда не переведутся; случается, встретишь и добряка; вы­ступаю ли я на собраниях? Нет, нет, никогда! Во-первых, с фотогра­фами редко проводят собрания, но если бы они бывали и ежедневно, я и тогда бы ни за что не выступил — могу ли говорить одинаково с людьми разного нрава и развития, хотя бы их было и всего только двое! И к двоим не подойдешь с одной меркой, если один не читал, например... назови какого-нибудь известного писателя, Клим... Да вот, если, скажем, один из них не читал Стендаля, а другим он читан-перечитан от корки до корки, — разве же с двумя такими людьми можно говорить одними и теми же словами? Теперь напе­чатаем эту пластинку, Клим... Что же касается следующего вопроса: какая наука меня привлекает, то есть какую науку я люблю — да? — то на это мне затруднительно ответить: слишком слабо я разби­раюсь в науках, и ээ... можно мне сначала сказать, какую науку я не люблю? Ну вот хоть математику... Это чье же такое лицо, господи боже ты мой, Клим! Что за самодовольная рожа, просто нечто не­вообразимое! — пристально вглядывается он во влажный снимок. — Ну можно ли такому человеку хоть в чем-то поверить? Кто же он, интересно, такой, как ведет себя на работе, в семье? Эту карточку напечатай и для нас, Клим, повесим ее в кабинете на видном месте — всего хоть разок взглянув на нее, каждый поймет, как отвратительно самодовольство; я вот давеча говорил о математике, науке, как принято ее считать, точной, да только не всегда она точна. Приведу вам грубый пример... Есть у меня один знакомый с детских лет, рос он, бедняга, в роскоши, да и повзрослев, не знал ни в чем отказа у своих родителей; так он, несчастный, вечно ходил с повешенным носом, туча тучей, у него так и остались до сих пор голодные глаза, и это как раз потому, что он всегда был сыт по горло, ну разве же можно утолить голод, если ты вечно сыт! И знаете, куда его повело? Он превратился в трепача и бахвала; мозг-то ведь праздный, ничем не обремененный, вот и пристала к физии несъемная маска самодовольства, вроде как и у этого надутого индюка...

Внимательно слушавший его Клим вдруг огорченно говорит:

— Фу ты пропасть, я его совсем зачернил!

Оказывается, Клим забыл вовремя достать брошенную в раствор фотокарточку, и лицо на ней почернело в уголь, но Человек, который страсть как любил литературу, успокоительно говорит: «Пустяки, Клим, фотобумаги у нас с тобой, слава богу, хоть отбавляй». «Да, но как это я проглядел, одна чернота вышла», — сокрушается Клим. Однако респондент, разглядев сквозь черноту того самодовольного типа, пренебрежительно замечает: «Затемнил, зачернил... Небось в академики его избирать не собирались... Да, так о математике, — продолжает он. — Вот, скажем, стоит на улице тот балбес, взращенный в холе и неге, а рядом с ним... назови, Клим, какого-нибудь великого писателя, величайшего... Ооо, лучше нельзя было и придумать! Так вот, стоят, стало быть, рядом гордый, перстом судьбы отмеченный сухорукий, тощий и оборванный великий испанец и бок о бок с ним эта ничтожная шваль, этот паскудник, которого я вам давеча охарактеризовал; даром, что жили они в разные эпохи, что с того! — ведь и в те поры нашелся бы, верно, не один ему подобный; ну, значит, стоят они рядком, плечом к плечу, — ведь мыслью-то не возбраняется углубляться в недра тысячелетий, — а мимо них проходит какой-нибудь бесталанный, а, впрочем, может, и высокоодаренный, математик, которого, положим, спрашивают: сколько человек здесь стоит? Он, несомненно, ответил бы — два. Но какой же это ответ, я вас спрашиваю! Как это так «два»! Разве же тот и этот единица плюс единица?! Нет и еще раз нет! Математика порой вовсе не точная наука. В литературе, милейший мой, такой неточности вы никогда не встретите, хотя литература и не подвластна никаким законам, — эта великая беззаконница. Но «беззаконница» в своем, совершенной особом смысле, драгоценнейший мой... Никому и в голову не придет сказать, что по земле Испании странствовали некогда двое верховых, нет, нет, это один, долговязый и тощий, странствовал, а другой — толстяк-коротышка — всего лишь сопровождал его. Доставай, доставай, Клим, не то снова передержишь, ну тебя совсем, — и улыбается.