Барбара Гауди - Наваждение

— Ты жива, — произнесла она, потом повалилась вперед и стала конвульсивно всхлипывать, освобождаясь от охватывавшего ее страшного напряжения. Придя в себя, она сказала: — Я знала, что с тобой все в порядке. Я это знала.

Она перевернулась на спину и постепенно стала успокаиваться. Ей было ясно, что это спокойствие временно и нестойко, может быть, даже неестественно, но в тот момент ей этого было вполне достаточно.

Силия заснула.

Рон сказал, что будет спать в мастерской и через каждые несколько часов вставать слушать, что творится внизу за дверью, но Нэнси отнеслась к его заявлению скептически. Она ему возразила, заметив, что Рэчел будет слышно, как он ходит по лестнице, и это будет ее пугать.

— А если у нее заболит нога? — спросил он.

— С ногой у нее все в порядке, — настаивала Нэнси. — Пусть это тебя не беспокоит. Не надо тебе к ней спускаться.

Когда она вышла из ванной, почистив зубы, он уже лежал в постели. Ей было приятно видеть, что он еще не снял трусы. Еще раньше она почувствовала, что он пользовался одеколоном, а делал он это только тогда, когда ему хотелось заниматься любовью. Она немного удивилась и даже слегка расстроилась от того, что ему захотелось этого именно теперь. Но не снятые трусы свидетельствовали об обратном — значит, его намерения изменились. На ней были трусики и маечка. Сейчас она не могла даже представить, что желание близости с Роном когда-нибудь к ней вернется.

Нэнси натянула до пояса свою половину простыни, но тут же ее скинула. Несмотря на открытое окно, вращающийся вентилятор и недавно прошедший дождь, в комнате было нестерпимо душно. Никто из них не решался включить центральную систему кондиционирования, потому что тогда в подвальной комнате могло стать слишком холодно.

— Я забыл впустить Ташу, — вдруг сказал Рон и стал слезать с кровати.

— Она у Рэчел, — напомнила ему Нэнси.

Он снова лег и через какое-то время произнес:

— Все-таки, мне кажется, ей больше хочется пианино.

— Я ей говорила про синтезатор, — ответила она. — А разве пианино туда войдет?

— Я смогу там его поставить, это же не концертный рояль. Вся проблема в том, чтобы снести его по лестнице. Сам я его не допру.

Даже если у нее было бы все в порядке с ногами, Нэнси очень сомневалась, что смогла бы ему в этом помочь.

— Ну, тогда все в порядке, — бросила она.

Ей пришла в голову мысль, что Рэчел — по крайней мере теперь — тоже прихрамывает. О том, что случилось, ей рассказали оба — и Рэчел, и Рон, и тем не менее она никак не могла избавиться от неловкого чувства вины за то, что произошло.

— Нам повезло, что, свалившись с этого стула, она не разбилась насмерть, — сказала Нэнси. — Бедняжка, она же только хотела выглянуть в окно.

— Она хотела разбить стекло.

— Ты не можешь ее за это винить.

— Я ее и не виню.

— В этой комнате все фальшивое, — продолжала Нэнси. — Окна есть, но они закрашены, даже на настоящие не похожи. Большой дорогой телевизор, но по нему можно смотреть только записи. Не понимаю, почему ты не хочешь подключить его к тарелке, а потом заблокировать каналы, по которым передают новости.

Рон хранил молчание.

— Можно ведь и так сделать, чтобы громкость была небольшая, правда? Чтобы она не могла врубать ее на всю мощь.

— Да, можно.

— Так за чем же дело стало?

— Я просто не думал об этом.

— Господи, Рон!

— Завтра все сделаю.

— Прямо с утра.

Он погладил ее по коленке:

— Прямо с утра.

Комнату наполнял алый свет от неоновой вывески расположенной рядом мастерской водопроводчика. Нэнси пыталась вспомнить, не забыла ли она выключить свет у себя в квартире. Попутно она вспомнила о подарке, который засунула под кровать, и сказала:

— Сегодня у тебя день рождения.

— Да, — ответил он. — Я думал сейчас о том, сколько времени прошло с кончины мамы. Двадцать шесть лет.

Нэнси подняла руку, будто отгоняя от себя его слова. Смерть матери в день его рождения всегда казалась ей дурным предзнаменованием. Кроме того, при любом упоминании о ней она вспоминала о конверте, который нашла около года назад. Она искала тогда шампуры для шиш-кебаба и в дальней части шкафа под пачкой старых рецептов обнаружила незапечатанный конверт из плотной бумаги, на котором было написано: «МАМА». Внутри не было ничего, кроме шести листков бумаги, покрытых какими-то каракулями. У этих каракулей были названия: «коммандер», еще какие-то, которые она не запомнила. Ни одно из них не имело ни смысла, ни какого бы то ни было, по ее мнению, отношения к матери. Интересно, было ли это как-то вообще связано с его матерью? Она никогда об этом не спрашивала. Во-первых, ей не хотелось, чтобы он знал, что она заглядывала в конверт, а во-вторых, у нее было такое чувство, что ответы могли оказаться слишком жуткими или очень печальными. В определенном смысле его детство, о котором он почти ничего не рассказывал, было еще хуже, чем ее. Она, по крайней мере, никогда не была одинока.