Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём

— Конечно, — ответил Клейтон. — Это был французский врач, который объяснял своим пациентам, что свои болезни они просто выдумали, верно?

— Правильно, — сказал Хельвиг. — Почему вы вспомнили о нем?

— Этот Коу, — сказала Иоланта, — был фанатиком. Если его пациенту было плохо, он не переносил, когда его сотрудники говорили: «Господин N плохо себя чувствует», они должны были сказать: «Господин N вообразил себе, что он плохо себя чувствует».

Крупный темноволосый мужчина с угрюмым лицом сказал:

— И однажды дошло до того, что Коу сообщили: «Господин N вообразил себе, что он умер».

Все засмеялись. Громче всех — Клейтон. Он похлопал мужчину по плечу и пояснил, обращаясь ко всем:

— Господин Мордштайн консультирует нашу фирму в вопросах, касающихся типично немецких отношений, он ходит к властям и улаживает наши банковские дела.

— Мальчик на побегушках, — сказал мужчина, которого звали Мордштайн. — Это я. Он посмотрел на Иоланту. — Извините, я перебил вас.

Она покачала головой:

— Совсем нет, вы просто опередили меня. То же самое, что и о господине N, мы можем сказать о Европе. Пациент Европа вообразила себе, что она умерла.

— Браво! — вскричал Хельвиг.

— Боюсь, что я не понимаю, — сказала Маргарет.

— Вы прибыли из другого мира, — ответил Хельвиг. — Вы многое не будете понимать из того, что здесь увидите и услышите. Но госпожа Каспари права.

Хельвиг продолжал говорить, но я не мог следовать за его мыслью. Я видел Иоланту. Неожиданно у меня появилось ощущение, что я напился, внезапно и ужасно. Я почти ничего не пил, но тем не менее все завертелось вокруг меня. Я машинально сунул в рот сигарету, избегая смотреть на Иоланту.

Я хотел слушать Хельвига. Но я его не слышал. Я опять видел Иоланту. И я видел ее так, как всегда, когда я на нее смотрел.

Голой.

Она загасила сигарету, наклонилась и встретила мой взгляд. Ее зеленые глаза были серьезными. Ее взгляд крепко, как магнит, притягивал мой, охватывая не пропуская его, и я чувствовал, как голос Хельвига снова расплывался передо мной, как все становилось туманным и пасмурным, и как комната начала кружиться вокруг меня. Я сжал руку в кулак. Потом я услышал шум и почувствовал острую боль. Я раздавил ножку бокала, который держал в руке. Сам бокал лежал на полу. Напиток впитывался в ковер, образуя на нем темное пятно.

— Извините, — сказал я и поднял бокал.

— Ваша рука! — крикнул Джо.

Я порезал большой палец. Из раны текла кровь. Я достал носовой платок.

— Я принесу йод!

— Сидите, — сказал я. — Это просто царапина.

Иоланта ничего не сказала. Я повернулся к ней спиной и наклонился, чтобы слушать Хельвига. Он возобновил разговор после паузы, причиной которой был я.

— В подобной духовной атмосфере, — продолжал Хельвиг, — растет молодежь Европы, в атмосфере абсолютной безнадежности. Наши интеллигенты — летописцы этой безнадежности.

Он говорил все громче и громче, похоже, это была его любимая тема. Остальные внимательно слушали, как медленно и осторожно он строил английские фразы. Радио играло «Американец в Париже» Гершвина. Мордштайн заботился о том, чтобы наши бокалы не были пустыми. Свет торшера был желтым и теплым. В подобной атмосфере было очень приятно болтать о конце света.

Я много раз изменял Маргарет с другими женщинами. Она знала об этом. А я знал, что она знала. Я никогда особенно не старался скрывать это. В тот вечер в моей голове неотвязно возникали две мысли: Я знал, что изменю ей с Иолантой Каспари и что в этот раз я очень постараюсь скрыть это от нее. Я не знал только одного: почему я хочу это скрыть. Что в этот раз было по-другому? Что меня тяготило? Я не мог сказать, что это было. Но только не совесть. Я боялся.

— Вы совсем ничего не пьете, — сказал кто-то около меня. Это был Мордштайн. Он держал в руке стеклянный графин и улыбался.

— О нет, — я залпом выпил свой бокал до дна.

— Так-то лучше, — сказал он и опять наполнил его.

Коктейль состоял из джина, рома и сока и слегка обжигал язык. Я смотрел на Иоланту. Она тоже не выпускала меня из поля зрения. Она подняла свой бокал и тоже выпила. Я слегка улыбнулся. И она улыбнулась на короткое мгновение.

Что ж, прекрасно, подумал я.

Но я боялся.

— Оставьте графин здесь, — сказал я.

— Пожалуйста, — сказал Мордштайн. Он поставил графин передо мной. Иоланта скрестила ноги и взяла новую сигарету. Дрожащей, как в судороге, рукой я протянул ей огонь. Она посмотрела на мою руку, затем на меня, затем опять на руку. Мне захотелось ударить ее. Потом она наконец прикурила. Она прикурила так поздно, что спичка обожгла мне палец. Это был тот палец, который я обмотал носовым платком.