Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём

Когда я наконец погрузился в путаный и неприятный сон, было пять утра и в саду уже пели птицы. Через два часа меня разбудила медсестра. Она была бесцветная, молодая и глупая.

— Завтрак, мистер Чендлер. — Она поставила его передо мной. Я сел в кровати. Голова у меня больше не кружилась, только немного болела.

— Нельзя ли мне еще немного поспать?

— Мне жаль, но нет, мистер Чендлер. Так распорядился доктор Ойленглас. Ваше обследование начнется в восемь часов.

— Так-так.

— Второй порошок помог?

Я непонимающе посмотрел на нее:

— Какой второй порошок?

— Который я вам дала.

— Когда?

— Два часа назад, мистер Чендлер.

Выяснилось, что на рассвете я позвонил ей и попросил еще один порошок от головной боли. При всем моем желании я не смог этого вспомнить. Пока я пил горячий кофе, я размышлял над этим и нашел все очень неутешительным. Теперь я начал забывать и события!

— Вероятно, вы были в полусне, мистер Чендлер, — сказала медсестра. — Вы спали очень неспокойно.

— Да?

— Вы кричали и разговаривали во сне.

— Вот как? И о чем же я говорил?

— Вы все время говорили о каком-то человеке… мужчине. — Девушка, вероятно, была родом с Баварских гор, она говорила с сильным акцентом.

— И как звали мужчину?

— По-моему, Иов, — сказала она.

Это была очень глупая медсестра.

В семь часов сорок пять минут я сидел побритый, вымытый и одетый. Мне было очень хорошо. Пол больше не качался, головокружение почти прекратилось, головная боль была слабой. В восемь часов позвонила Маргарет и сказала, что зайдет после обеда, «Фиделю» был прекрасен, а Бакстеры передавали привет. В десять минут девятого появились Ойленглас и Вогт. На Вогте не было белого халата, вероятно, он это сделал по психологическим причинам. У меня должно было появиться впечатление, что обследование легкое и неглубокое. Оно у меня и возникло. Покуривая и болтая, мы прошли по длинным белым коридорам до двери с надписью «Лаборатория I». Это была рентген-лаборатория.

— Сначала мы обследуем ваш череп, — сказал Вогт.

В лаборатории ждал ассистент. Обследовал меня Ойленглас. Вогт стоял рядом и смотрел. Меня поставили перед аппаратом, в кабинете стало темно, загудели лампы, и Вогт вместе с Ойленгласом исчезли за защитной ширмой. Они сказали несколько фраз на своем непонятном научном языке и сделали два снимка моей головы.

— Вы что-нибудь видели? — спросил я сразу же, как только смог снова двигаться. Ассистент с пленками исчез. Вогт покачал головой.

— Нет, — сказал он.

Я глубоко вздохнул:

— Слава богу, значит, я могу идти.

— Но мы еще не закончили.

— Но если вы ничего не увидели!

— А что мы должны были увидеть?

— Ну, опухоль, — сказал я.

Пока мы шли к двери, которая вела в соседнее помещение, он улыбался:

— Вы слишком просто все себе представляете, мистер Чендлер.

— Почему?

— Потому что на рентгеновском снимке опухоль никогда не видна.

— Не видна? — Я опять почувствовал себя очень усталым. И начал мерзнуть.

— Не видна, потому что она тоже состоит из мяса, как и весь мозг.

Сбитый с толку, я смущенно молчал. Потом я понял, что именно сбило меня с толку:

— А зачем тогда вы вообще делали рентген?

— По другой причине, мистер Чендлер. Мы хотели поближе познакомиться с вашей головой, измерить давление в мозге…

— И какое у меня давление?

Он взглянул на меня немного сердито. Между тем мы вошли в соседнюю комнату, которая выглядела как кабинет глазного врача.

— Мистер Чендлер, вы не должны быть таким нетерпеливым.

— Я нетерпеливый.

— А также слишком любопытным. Пожалуйста.

— Я только хотел узнать…

— Да-да, — сказал Ойленглас, перехватив взгляд своего шефа. — Дайте нам еще немного времени, мистер Чендлер. Скоро мы сможем вам все сказать. — Он подвел меня к стулу, в помещении опять стало темно, и он начал обследовать мои глаза.

— Что это? — спросил я и показал на прибор, который он взял в руку.

— Глазное зеркало.

— А что вы им делаете?

Ойленглас посмотрел на Вогта. Вогт вздохнул.

— Господа, — сказал я. — Не сердитесь на меня из-за моего любопытства. Но я волнуюсь. И в конце концов, вы же обследуете мой череп. Я знаю, что вы не очень волнуетесь, но я-то очень. Потому что если здесь кто-то болен, то это я, то это моя о… моя… опо… — Мне сдавило горло. Я чувствовал, как мощными волнами на меня накатывалась подавленность, доходящая до истерики. Я не мог выговорить слово «опухоль», это опять началось. — Моя оп…оп… — Я беспомощно что-то лепетал, и у меня было такое чувство, что я никогда не смогу закрыть рот, чтобы это прекратить. — Да помогите же мне! — закричал я. — Скажите это слово!