Дмитрий Руденко - Станция Университет

Следующим хмурым утром ко мне на картофельном поле подошел худой и длинный парень и без предисловий уверенно заявил, что хочет дружить. Звали однокурсника Игоряшей. Прежде я его даже не замечал. Теперь он говорил много, смеялся тоже много, энергично поддерживал разговор и все время отпускал реплики, любимейшей из которых была «Х…ли в Туле, а мы в Москве». Эту присловицу он повторял через каждое предложение, иногда сокращая ее до просто «Х…ли в Туле». А следующей по популярности была фраза «П…ть команды не было!», произносимая необидным тоном во всех случаях, когда рассказ собеседника вызывал у Игоряши сомнения. Этот оборот обычные люди в разговоре заменяют на коротенькое «Да?». Мы разговорились. Игоряша рассказал, что он — кладоискатель со стажем. С друзьями лазает по чердакам старых домов и ищет: после революции многие эмигрировали налегке, попрятав все ценное на чердаках, надеялись когда-нибудь вернуться, но не вернулись… Больше всего любит «холодняк», то есть холодное оружие. А это — сабли, кинжалы, палаши. Находил многое — и завернутую в тряпку саблю, и барабанный пистолет «Лефоше» третьей четверти XIX века, и еще что-то. За одну только саблю он выручил столько денег, что на них можно было купить автомобиль «Нива» и несколько месяцев жить горя не зная. «Но риски есть, — сказал Игоряша. — Поймать могут. За чердаки конкурируют. Да и раскапывать их — дело непростое: все в пыли, грязи, дышать невозможно, приходится надевать респираторы». Игоряша оказался интересным рассказчиком.

«Картофельный» месяц закруглился. Когда настало время уезжать, по отряду объявили, что совхозу требуется дополнительная помощь от добровольцев, которые согласятся остаться в Юрлово еще на десять дней. Вознаграждение обещали щедрое: «Один двадцатикилограммовый мешок картофеля — совхозу, другой — себе», но остались немногие, хотя даже один мешок картошки был в тот год ценным вкладом в семейный бюджет. Остапишин и еще несколько ребят остались, а я смылся немедленно, о чем пожалел ровно через месяц, став свидетелем драки двух женщин в продуктовом магазине за почти гнилую картошку. Семидесятилетняя дама хотела втиснуться в середину очереди, а уже отстоявшая часа два женщина лет сорока отказалась ее пропускать. Была битва, хотя картошка к тому времени уже закончилась! Ее так и не хватило для сытой зимовки: в Москву завезли ее в восемь раз меньше, чем нужно.

На следующий день по возвращении из Юрлово ко мне домой зашел Лёнич и, сев на диван, сказал:

— Шура Дмитриев разбился.

— Как? — не понял я.— Насмерть.

Жизнерадостный Шура выпал с тринадцатого этажа дома в Кунцево. Как, почему? Из-за Шуры я впервые по-настоящему почувствовал смерть, ее безысходность, безжалостность, обесценивающую все наши дела и вещи. Я вспомнил, как всего два месяца назад мы с Шурой возвращались с дачи Лёнича из «Успенского» на электричке, как Шура переживал, что накануне прожег сигаретой свою красивую рубашку. Какая это была досадная мелочь по сравнению с той катастрофой, которая случилась теперь! Бабушка Шуры, когда все произошло, схватила его ботинки и, безутешная, не могла выпустить их из рук. Ее внука уже не было, а вот кроссовки все стояли и могли простоять еще хоть сто лет! И где он теперь, и где будет до скончания веков? И неужели это правда, что он уже встретился где-то там со всеми нашими давным-давно умершими, сказочными прабабушками и прадедушками, и кто он такой теперь?

Еще с лета пошли разговоры про то, что вот-вот государство повысит розничные цены (тогда все цены регулировало государство). Из-за этих слухов люди бросились на магазины и в миг растащили по старым ценам все, что можно было унести, — масло, сахар, соль, спички, мыло, стиральный порошок. Так дефицит перерос в тотальный дефицит. А когда в середине сентября 1990 года в Москве случились перебои с поставками хлеба, даже самые стойкие граждане поддались легкой панике.

Очереди были хорошим знаком: если они были, значит, был и товар. Жаловались, что где-то очередей совсем не бывает, поскольку купить нечего. Никто не знал, какой дефицит возникнет завтра, поэтому дефицитом становилось все. Желание запастись надолго было сильным. С «накопителями» боролись запретами: в руки — триста граммов сыра, полкило колбасы, пять пачек сигарет. Сигареты тогда вообще неделями не завозили в киоски, из-за чего недовольные курильщики устраивали табачные бунты, блокируя движение транспорта на улицах [36] В августе 1990 года такой бунт случился, например, на Мосфильмовской улице. . А вскоре в Москве товары и вовсе стали продавать только по предъявлению паспорта — чтобы отсеять иногородних. Потом ввели синие покупательские визитные карточки с фотографиями — по ним москвичам отпускали продукты по низким госценам. Мосгорисполком, пытаясь насытить Москву продуктами, придумал выменивать у прижимистых колхозников мясо на другие дефицитные товары. За 100 килограммов мяса колхозникам предлагали 20 японских аудиокассет или пылесос, за 400 — югославскую хрустальную люстру, за 500 — одну дубленку, а за 1 тонну — мотоцикл «Квант» [37] Решение Мосгорисполкома вступило в силу с 5 января 1991 года. .