Юрий Герт: Ночь предопределений

— Дзень добры, пан Феликс!

Все-таки ее появление, и эти слова, и самый момент, когда она возникла, — все было почти неправдоподобно…

— Дзень добры, паненка… Аполлония. Як здравье ясно вельможной паненки? — произнес он, перевирая слова, но включаясь в игру. И шагнул ей навстречу. — Ущипните меня за локоть, Айгуль…

Она отступила назад, кончиками пальцев отвела в сторон порхнувший крыльями бабочки подол платья и церемонно присела, сделав подобье книксена и потупясь, прикрыв густейшими ресницами глаза. После чего очень серьезно протянула ему руку. Он свел каблуки, издавшие слабый щелчок, подхватил ее руку и поцеловал, коснувшись губами слегка шершавой заветренной кожи.

Только теперь оба расхохотались. Они стояли друг напротив друга и смеялись — от удовольствия, что, не видавшиеся год, снова встретились и так легко поняли друг друга, возобновив прежний, лишь для них ясный язык — язык игры, условных жестов и знаков, столь странный, невероятный даже — здесь, на пустынной скале, между убогих развалин, где пилят свою неумолчную песенку, обалдев от зноя, кузнечики и зеленые ящерки молнийками прокалывают пыльную траву.

Отсмеявшись, они присели на камень, и Айгуль пожурила его за то, что не дал знать о себе, не прислал даже телеграммы… За ним приехал бы музейный автобус…

— Экипаж, — поправил он, улыбаясь.

Да, экипаж, как положено гостю… И если этого не произошло, то да будет ему стыдно!..

Говорила она почти без акцента, чисто, разве что порой слишком тщательно произнося слова или вдруг употребляя мило звучавшие в ее речи книжные обороты, вроде вот этого «да будет вам стыдно…»

По пути сюда, и еще собираясь в дорогу, он боялся, что не застанет ее в городке — отпуск или командировка, или сессия в институте, или еще тысяча причин… И то, что она так нечаянно возникла и теперь сидела рядом, опершись локтями о круглые коленки, невольно вызывало в нем ощущение доброго предзнаменования, может быть, — удачи…

— И все-таки, как вы догадались?..

— Мне сказали еще вчера вечером… А с утра пораньше вышла подоить козу, смотрю — наверху стоит кто-то, как статуя. Кому же это еще быть?.. Так и есть!

— Бардзо дзенкуем, — сказал Феликс. — Спасибо вам и вашей славной козе… А вы не теряли времени, занимались польским?

— Это вам спасибо! Такой отличный самоучитель…

Они поговорили немного — про самоучитель, который он прислал ей, действительно превосходный, изданный несколько лет назад в Варшаве; и потом — про дела в музее, про Жаика — он здоров, хотя и кряхтит иногда, жалуется на печень. И будет, конечно, рад, очень рад; и про музейный «рафик», который больше на ремонте, чем на ходу, но который пo-прежнему водит лихой Кенжек… Поговорили и об этом, и еще о многих мелочах — как бы вдобавок, наскоро, как всегда случается при первой встрече, а главное — по той причине, что все это было за пределами их игры…

Эта игра началась в первый же приезд Феликса, когда, осмотрев небольшой историко-краеведческий музей, он посоветовал Жаику, его директору, расширить одну экспозицию, то есть по существу создать новую, связанную с пребыванием в этих местах Зигмунта Сераковского, и отзывчивый, быстро загорающийся Жаик тут же попросил Феликса сообщить то, что известно ему о польском ссыльном. И не просто сообщить, а записать. И Феликс диктовал все, что в ту пору ему было известно, а молоденькая сотрудница музея, с легким и быстрым почерком, записывала за ним на больших листах… Жаик ушел, оставив им ключ от музея, а они все сидели, когда уже стемнело, и движок заглох, и сторож принес керосиновую лампу-семилинейку, из тех, какие Феликс не видывал со времен войны, а для Айгуль она была столь же естественна и привычна, как электричество, которого не хватало в городке.

Возможно, этот фитилек, горевший неровно, желтоватым пламенем, в маленькой комнатке, кабинете Жаика, и темные окна с глубокой, ненарушаемой ничем, кроме собачьего бреха, тишиной, и старинные женские украшения, пояса и браслеты из какого-то светлого металла, тускло мерцавшие на столике в углу, под стеклом, и красивая, наверное — совсем недавно из-за школьной парты девушка-казашка с толстой косой, усердно записывающая его рассказ слово в слово, — все это действовало на Феликса, развязало язык.

Иногда он давал ей отдохнуть и тогда рассказывал что-нибудь необязательное, в сущности, для музейной экспозиции или лекции экскурсовода. Его злило — в тот первый приезд — что здесь, в городке, ничего не слышали о Сераковском… Ну, пусть жители, пусть даже учителя, но в музее… И ему хотелось, чтобы по крайней мере эта девочка с милым, нежным лицом и резко взлетавшими черными бровями — отчего и все лицо приобретало угрюмость и силу, если она хмурилась, — чтобы эта девочка, по крайней мере, ощутила потрясение трагедией, началом которой оказались эти места… Говоря об Аполлонии Далевской, жене Зигмунта, он обращался к ней.