Юрий Герт - Ночь предопределений

Городок угасал, прожив полтора века. У него была своя молодость, своя зрелость, свой недолгий расцвет. Ему был что вспомнить. И он вспоминал, вспоминал… Что ему оставалось?.. Не считая небольшого карьера, где добывали строительный камень, судоремзавода и нескольких кустарных артелей, тут не было никакого производства, промышленности, молодежь разбегалась — кто куда.

Правда, здесь поговаривали о нефти. Ее искали давно и безуспешно, кое-где находили, но не в таких количествах чтобы затевать промысловую добычу. О ней же зашла речь и в исполкоме, куда он в тот приезд заглянул, думая об очерке Закончить его следовало, понятно, перспективами, которые в духе времени, открывались и перед этим жалким, вымирающим городком. И, сидя в кабинете зампреда, он сам все наталкивал, подводил разговор к нефти, видя в ней единственный шанс. Зампред был молод, сдержан, дипломатичен. Он вежливо поддержал разговор о нефти, о связанных с нею возможностях. Но в глубине странных для казаха голубых глаз Феликсу чудилось снисходительное сочувствие и тоска.

Он вернулся домой, написал очерк, в общем-то — очерк о городе, о его прошлом, хотя и о беседе в исполкоме помянул тоже, и о поисках нефти, о перспективах… Но в целом тон получился элегическим, как отмечалось в критической статье, вменявшей это ему в вину…

За соседним столиком четверо мужчин шумно разговаривали, прихлебывая шубат и стуча тяжелыми кружками. Они вылезли из двух грузовых ЗИЛов, остановившихся почти одновременно перед чайной, и все были одинаково разгоряченные, с потными, прокаленными солнцем лицами, в мятых, распахнутых на груди рубахах, и все четверо пахли бензином, разогретым металлом кабины, пылью, полынью — дальней дорогой. Двое из них были русскими, двое — казахами, но разговор, как часто замечал Феликс в этих местах, шел на казахском, причем русские объяснялись на нем без всякого усилия, свободно, с гортанно-взрывными «к» и «г». С экспансивностью, обычной для шоферов, они над чем-то похохатывали, видимо, довольные неожиданной встречей.

Местные, подумал он. И, прислушавшись, разобрал, что шутки относились в основном к малорослому, быстроглазому казаху с хитровато-простодушным выражением лица, и еще — что в разговоре мелькало слово «мунай» — «нефть» и название какого-то поселка или местности. Быстроглазый обивался, но — одному против троих — ему приходилось нелегко. Заметив пачку сигарет, которую Феликс, покончив с едой, вытянул из кармана, он, скорее всего чтобы отвлечь разговор от себя, повернулся к нему:

— Издалека приехали?

— Издалека, — протянув ему пачку, ответил Феликс.

— Рахмет, — сказал парень и, подмигнув Феликсу, вручил двум своим собеседникам по сигарете, одну оставив себе.

Четвертый, сидевший напротив, остался без сигареты.

— Ему не надо, — сказал быстроглазый, посмеиваясь, в отместку за то, что тот больше всех шутил над ним.

Феликс выложил четвертую сигарету, последнюю в пачке. Здесь, он знал, они были редкостью — сигареты с фильтром.

— Рахмет, — сказали ему все четверо. Один из них выглянул в окно, и они заторопились и вышли, на ходу прикуривая друг у друга.

В чайной теперь было пусто, не считая трех или четырех женщин — за барьером с металлической стойкой раздачи.

Из-за стойки, напевая, выпорхнула девушка, чтобы собрать со столов посуду. Не та, в пестром платочке, которую он отчитывал в давний свой приезд, — другая, но тоже не первый год работавшая в чайной. Он почувствовал, что Карима его узнала, но не здоровается: по обычаю сначала должен поздороваться он, старший.

Он кивнул ей:

— Карагым, турмыска шыктын ба? Калайсын?.. [1] Ну как ты, милая? Замуж не вышла? (каз .)

Она вспыхнула от удовольствия, но ничуть не смутилась:

— Здравствуйте, агай. Снова приехали?..

Они перекинулись парой слов, и ему было приятно, что его тут узнали. Потому, решил он, его и не гонят из зала, хотя давно пора закрывать на перерыв.

Впрочем, он тут же понял, что кое-что преувеличил: в чайной появился заведующий, тот самый, с бельмом на глазу, но на сей раз не сонный, не апатичный, как обычно… Стоя в дверях, он напоминал привыкшего к победам генерала, озирающего с высоты поле битвы и направляющего ее ход.

На нем была голубая шелковая рубашка с колышущимися, словно поддуваемыми ветром складками на животе. Под цвет ей голубела мебель, которую с шумом и грохотом вносили в чайную — столы, облицованные синим пластиком, и стулья с голубой обивкой на спинках.