Александр Кабаков - Очень сильный пол (сборник)

Пора было ехать, он пошел греть мотор.

Сначала заехали к Нинке. Вполне успокоилась певица, была в своем панбархате – собиралась на работу. Мишку встретила ровно и по-деловому, без визга, дала паспорт на имя какой-то Резеды Нигматуллиной и справку о временной Мишкиной нетрудоспособности, составленную безотказной Дорой. Мишка, в свою очередь, отсчитал тысячу за паспорт – из своих, точнее, из Файкиных – и еще двести для бедной Доры, Нинку поцеловал, пожалев про себя, что и на этот раз нету даже четверти часа, и спустился к ждавшим в машине Кольке с Файкой. Нинка на прощание сказала: «Если не расстреляют – приходи, я больше трех ночей ждать не буду…» Мишка засмеялся – если не расстреляют, придет обязательно…

Потом рванули на Тишинку. После рынка долго, часа два, стояли в одном темном дворе на Брестской, Колька обживался в только что купленных полуботинках сухумского кустарного производства, бостоновых брюках, куртке-бобочке с клетчатой кокеткой и богатом габардине, наверняка принадлежавшем до этого какому-нибудь народному из Художественного театра. Обживаясь, Самохвалов весь передергивался, как от настриженных за шиворот волос, злобно щерясь, нес стильную одежду в бога и в каждую пуговицу. Особую ненависть у него вызвала молния на ширинке не то еще ленд-лизовских, не то каким-нибудь борцом за мир завезенных из Стокгольма штанов.

Файка, внешне уже совершенно придя в себя, будто и не с нею было все, что случилось за прошедшие двое суток, примостившись на приборном щитке машины, мудрила чего-то с купленными в ближайшем писчебумажном чиночкой и ластиком – приближала внешность неведомой Резеды на фотке в паспорте к своей, обнаружив и к этому рукоделию большие способности: теперь с фотографии смотрело совершенно неопределенное существо, причем никаких следов подчистки не осталось. Покончив с новым документом, она принялась за то же дело с другой стороны: сняла в машине шубу, стянула через голову, не обращая внимания на Мишку и стукаясь о потолок руками, шелковую блузу с прошвой и, оставшись в сорочке с бретельками, перекрученными на круглых, без всякого намека на ключицы, плечах, в десять минут одними канцелярскими ножницами постриглась, срезала косу, уложенную обычно в корону надо лбом, из газетных обрывков сварганила папильотки, сгоняла Кольку за бутылкой пива, которым аккуратно, но щедро смочила сооружаемую прическу, распустив по машине хлебный запах, – и стала вылитая «я у мамы дурочка». «Комсомольская правда» с руками бы оторвала типаж для очередного фельетона.

Сам Мишка почти все это время пролежал на вытащенном из багажника артиллерийском чехле под машиной, вылез оттуда, каким-то чудом даже не замарав рук, и удовлетворенно похлопал «опель» по длинному островерхому капоту. Затем он долго, с большим количеством технических слов инструктировал Кольку, и тот в свою очередь полез под автомобиль, вылез почти сразу же и буркнул:

– Там и десяти минут много, я за пять все сделаю.

Потом поели в машине – по франзольке, по куску чайной и по бутылке портера на каждого, закурили…

– Мишк, – сказал Колька, не прибавив даже ничего из своих обычных вспомогательных слов, – Мишка, а ты помнишь, чего Немо подкинул колонистам?

– А то не помню, – сказал Мишка. – Три ножа со многими лезвиями, два топора для дровосеков, десять мешков гвоздей…

– …два пистонных ружья, – подхватил Колька, – два карабина с центральным боем, четыре абордажные сабли, принадлежности для фотографирования…

– …две дюжины рубашек из какой-то особой ткани, с виду похожей на шерсть, но, несомненно, растительного происхождения…

Они доедали колбасу, допивали пиво и перечисляли припасы, подаренные таинственным капитаном людям Сайруса Смита, а рядом сидела красавица с ясными и спокойными синими глазами, а невдалеке, у «голубого Дуная», пели, и слова неслись в сырых сумерках: «М-моя любовь не струйка дыма…»

– Хватит херню языками молоть, – сказала Файка, – ехай, Мишка…

В зал «Метрополя» они вошли ровно в девять, оркестр отдыхал, высокий скрипач, знаменитый своим чудным именем и дивным исполнением танца дойна, который, как известно, как две капли воды похож на фрейлехс, сидел за роялем и, тихонько тыкая в клавиши, играл что-то из польских довоенных пластинок. По залу плыл дорогой дым и официантские негромкие переговоры. Сами официанты в засыпанных перхотью и мелким зеленым луком полуфраках спешили разнести заказы, пока не мешают танцующие. Мэтр с проваленными, будто чахоточными, горящими щеками, в отличной паре из стального «метро», не меняя брезгливого выражения, взял тридцатку, отвел их к столику в углу, далекому от оркестра, почти не видимому за окружающим центр зала барьером. Заказали бутылку муската, кофе, «наполеонов», мороженого. Файка собралась в уборную.