Александр Кабаков - Зона обстрела (сборник)

Часа через два расчехлили маленькое электропиано, и Лена, осторожно примериваясь, села за него и сыграла нечто пенистое, неуловимое, все время переползающее через край, и умоляюще глянула на Сергея, и начала его коронный «Петербургский романс», но без всякого ритмического подстегивания, классически. Сергей подошел поближе и вступил, и она к концу подпела, и ребята тихонько, а из соседнего номера сначала стучали, но потом перестали, поняв, видимо, что больше никогда не услышат бесплатно Сергея Кольцова с таким аккомпанементом. «…А зимняя любовь сведет морозом губы, охрипнет наш романс, зачахнет наш роман…» Лена пела, как всякий профессиональный музыкант, точно, но невыразительно, и именно в сочетании с задыхающимся хрипом Сергея в этом был какой-то дополнительный кайф, который все почувствовали. «…Покрыт имперский град чухонскими снегами, застывшие дымы, умолкшие дома, огни в окне горят нестертыми слезами… Нам не прожить зимы, нам не сойти с ума…»

Лена взяла аккорд, как бы собираясь на большой проигрыш, – и бросила, закурила. И Валерка шепнул Сергею: «Похоже, готова… Вот такой-то бюст на родине героя… А?»

А Сергей вдруг скис, протрезвел, испугался, понял, что его уже несет, что уже начинается это не раз испытанное и трижды проклятое и им самим, и, конечно, Иркой то самое его состояние – впадание в любовь, лихорадка, оживление, жизнь, за которой, так же неминуемо, как головная боль за коньяком, следуют ужас, скандал и муки. Уже было все это, тогда Ирка ждала Сашку, ходила вся в пятнах, с обтянувшимися скулами, как бурятка, а Людке было три года, она болела отитом, жутко мучилась, ее было невыносимо жалко. И все же чуть не ушел, собственно, уже ушел, уже почти обжил ту квартирку с лакированным паркетом и вещами на строго закрепленных местах. Что с ним там было бы – страшно представить… Господь уберег, и Ирка вытащила, можно сказать, с того света. Сейчас бы закатывал огурцы на зиму, машину бы вылизывал и искал бы кабак повыгодней и поближе к дому – сесть штуки на полторы в месяц и ловить кайф…

Между тем Лена встала, очень мило попрощалась с уже захмелевшей и говорившей кто о музыке, кто о бабках компанией, Игоря, начинающего клевать носом – устает и самый неутомимый директор, – поцеловала в щеку и прикрыла за собой дверь со словами: «Надо подремать немного, а то завтра работяг напугаю…» Когда она ушла, засобирались и все, был уже третий час ночи. Сергей встал, делано лениво потянулся, сказал: «Ну, кочумаем до завтра?..» – но к двери шагнул предательски резко, даже суетливо. Впрочем, это уже было безразлично.

Лена стояла на лестничной площадке, сигарета в ее руке дымилась, но она забывала подносить ее ко рту.

– Откуда ты знала, что я пойду здесь, а не поеду на лифте? – спросил он.

– А ты откуда знал, что я стою здесь, а не ушла давно в номер? – ответила она.

Это были их последние слова за ночь, потом они уже только бесконечно повторяли имена друг друга. По полу, куда они стащили гостиничный матрас, потому что кровать была узка, шатка и шумна, одновременно шло тепло от батарей и ледяные струи из каких-то щелей, и Сергей сразу захлюпал носом, но потом и это прошло, и осталось только время, отмечаемое быстро светлеющей серостью за окном и бесконечно сменяющимися движениями, сочетаниями, и пот тек и высыхал на его спине, и ее слюна обжигала, словно кипящая, и маленькие, по-детски короткие и широкие ступни упирались в его плечи, а он все прятал лицо, задыхаясь, глубоко вдавливаясь, до грудинной кости, так что мир по сторонам весь был тонкой, голубоватой, кругло натянутой кожей, а он сползал, давился волосами, и губы жгло, и болела, будто надорванная, перепонка под языком. Он склонялся над нею, чувствуя, как искажается его лицо, и она широко открывала глаза и смеялась тихо, как смеются от счастья дети.

Она не знала, видимо, ни усталости, ни насыщения.

В Москве все стало ужасно, тяжко, надрывно, однажды он остановился перед светофором – и заплакал, положив голову на руль, как пьяный или больной. Тут же кинулся к нему гаишник, но тут же и узнал, как не узнать известный всей стране хвост, и серьгу, и узкие темные очки… Сергей вышел из машины, извинился, старательно дыхнув в сторону парня, чтобы тот убедился в трезвости и не думал, что сделал снисхождение звезде, сказал, что жутко устал, и дал автограф. До дому его довез гаишник, Сергей лежал на заднем сиденье, делал вид, что спит, слезы ползли из-под очков к вискам.

Всего дважды удалось им найти стены в этом всех и вся ненавидящем городе. В мастерской у приятеля Сергея, который и сам после развода в ней жил, но тут уехал на пару дней сдавать эскизы в питерское издательство, да один раз у нее дома, когда членкор ее рванул на денек в Берлин с какой-то специальной лекцией. Всего дважды они погружались в эту свободу, в это абсолютное избавление, и он всякий раз снова удивлялся ее равной уникальности во всем. Она была одинаково недосягаема в понимании Шопена, в приготовлении еды, в умении одеваться – как никто не одевался в его кругу, все эти оборки, шали, гигантские серьги, но ведь красиво, куда там кожаным штанам… – в способности преодолеть любую болезнь, в своей удивительной биографии от молдавской деревни до варшавского лауреатства и представления бельгийской королеве, от мужа-агронома до мужа почти действительного академика, от двух пар трусиков, на смену сохнувших на батарее в консерваторской общаге, до небрежно брошенных рядом с кроватью парижских, нью-йоркских, лондонских тряпок, прямо поверх тут же валяющейся лисьей шубы – некогда, некогда…