Александр Кабаков - Зона обстрела (сборник)

«Всегда завидовал и ревновал к мужчинам, которым женщины охотно прощали слабость, нечистоплотность, порок. Какой-нибудь спившийся художничек, живущий на деньги подруг, а они в нем души не чают, считают гением… Теперь понял, что это принципиально противоречит моим старым идеалам, потому и не для меня. Между прочим, в одном из лучших романов о любви герой, художник и страдалец, спасаемый возлюбленной, слаб и не совсем понятно, за что, кроме гениальности, так любим. Настоящий же мужчина, обаятельный, мудрый, сильный, благородный и прочее, – черт… Можно задуматься и над этим».

«Что я делал всю жизнь, почему так плохо кончались все мои увлечения и любови? Как джинн, выпущенный очередной дурочкой из бутылки, я мог лишь воздвигнуть замок в воздухе, наговорив ей кучу глупостей о ее красоте и иных достоинствах, и из простой благодарности испытывая уже через пять минут желание сказать: “Выходи за меня замуж!” – воздвигнуть замок и тут же его разрушить – стоило ей попробовать вселиться в это призрачное строение. Глупый и неумелый джинн из анекдота – могу воздвигнуть замок, могу его разрушить…»

«Она познакомила меня с чем-то странным, неведомым до того: любовь, не отнимающая свободу. Но может ли это быть? И даже если может, хочу ли я именно этого? Не хочу ли я сам полного поглощения, рабства, хотя стоило кому-то попробовать взять надо мною власть, я начинал бешено сопротивляться, круша все и ломая».

«И вот все поменялось: раньше они докучали мне любовью, покушавшейся на меня целиком, теперь я надоедаю ей. “Лжец будет обманут, и у грабителя все отнимут…” Где-то я это читал…»

«Женщины пытались зацепить, чтобы пришел навсегда, я хотел покорить, чтобы всегда была готова прийти. И вот все изменилось, я не мог такого даже представить: она не хочет получить меня нераздельно и навеки, я хочу… Странно».

«Жадные и беспощадные мои ремесла – пересмешничество, передразнивание, фантазии и выдумки, изображение и имитация, притворство, – они пожирают жизнь, они питаются живыми чувствами, отношениями, людьми и выплевывают мертвую бумагу, картон и холсты, светящуюся и звучащую пленку. Может, потому не совсем живой и я сам».

«Пройдет время, и из еще крепкого сравнительно мужика, способного к полноценной жизни, я превращусь в потертого старичка, буду донашиваться жизнью. Не хочу».

«Вероятно, посторонний наблюдатель мог бы мне начать объяснять, что я ее придумал, что она обычная, пусть довольно симпатичная женщина, охотно закрутившая роман с видным и значительным мужиком, только и всего, ни на минуту даже не задумывающаяся о том, чтобы расстаться со своей другой жизнью, с мирной семьей, с обожающим и немного свысока всё прощающим мужем, рисковать отношениями с дочерью-подругой… Возможно, это так и есть. Но увидеть это не могу, что и доказывает – люблю. Банально до изумления, а что делать?»

«Мне всегда нравились женщины, пользующиеся успехом у наших начальников – полненькие, “все при них”, светленькие, с развратцем в прозрачных глазах. И я им нравился – может, по контрасту с их ухажерами, властными, уверенными, туповатыми, кем бы они ни были, хоть академиками… И вот впервые не это привычное сочетание, а мое истинное, то, чего хотелось от рождения, назначенное природой, “родная, а не двоюродная”, как сказала однажды умнейшая моя тетка. “Жена должна быть родная, а не двоюродная”. Почему же этой, первой родной, досталось все не лучшее – силы и страсть на исходе, риск неведомо ради чего, воздержание, необходимое “ради дела”? Да и дело, похоже, может сорваться. Возможно, не стоит и пробовать? Сам же твержу – не хочу менять мир…»

«После любви больно разлепляться, разделяться и больно притрагиваться, прикасаться к коже. Вероятно, это как предвестие, тень настоящей боли – от расставания и новой встречи. Так же как вспышка, потеря сознания на вершине любви – это как бы отражение в маленьком ручном зеркальце надвигающейся последней вспышки, конца».

Я писал уже вдоль листка и на обороте, рядом с Гришиными подсчетами, и плакал едва ли не в голос. Утро настало пасмурное, ночной дождь не кончался, в доме все спали. Гарик перестал стонать, лицо его разгладилось, царапины подсохли, и даже старое увечье – шрам, перекошенная, стянутая бровь и подглазье – было почти незаметно, дышал он легко и без хрипа. Она перевернулась на другой бок, теперь я мог видеть ее лицо, чуть скуластое, разгоревшееся то ли от какого-нибудь сна перед пробуждением, то ли от тепла – поверх одеяла я прикрыл ее толстым пледом.