Александр Кабаков - Русские не придут (сборник)

Но тут же все и рушилось. С двух сторон время цепко хватало дезертира, ставило на место, строй смыкался.

Руслану нравился главный, хотя никаких причин для этого не имелось. Еженедельные беседы становились все более формальными, Руслан замечал, что от раза к разу главный полностью забывает все, что говорилось в прошлый понедельник, но не винил его за это. Наоборот, сухость и безразличие человека, зависимость от которого была абсолютной, казались естественными, и Руслан считал, что именно таким и должен быть настоящий главный, а однажды подумал, что на его месте и сам был бы таким, точнее, хотел бы и старался бы стать, только вряд ли получилось бы.

О своей работе, которой он занимался до отправки в дискретизатор, Руслан теперь думал часто, но, к собственному удивлению, отвлекался от этих мыслей быстро. И однажды сообразил, что удивляться-то нечему, поскольку и размышлять не о чем, все ведь давно уже ясно, понято еще там, только не было времени и решимости сознаться себе. Но жизнь не обманешь, жизнь безошибочно определяет таких, как он, а уж как от них избавляется, не имеет значения. Может отправить сюда, в старый скрипучий дом посреди маленького сада за высоким забором, может покончить сразу и на месте – воздух сгущается, двигаться трудно, разряд, треск, белый огонь…

Он прошел весь путь человека своей профессии. В молодости много говорил о невероятных, невообразимо смелых проектах, всем было понятно, что даже говорить о таком – сильный риск. Однако при первой же возможности проник в скучнейшую контору, где начал старательно и вполне успешно проектировать не просто банальности, но банальности заведомо и даже принципиально убогие. Впрочем, такова была специализация конторы, так что упрекнуть его вроде было и не в чем: ну добывает себе человек пропитание, ведь настоящая-то работа все равно невозможна. Помните, какие у него были проекты? Помните, он рассказывал? Естественно, никто не разрешит… Вот и работает себе человек тихо, не хочет опускаться до имитации, откровенно халтурит.

Однако постепенно, год за годом что-то менялось в нем и вокруг. И однажды оказалось, что он уже может позволить себе кое-что, ну не то, конечно, о чем мечтал в молодости и друзьям рассказывал, но все же… Он придумал и сделал несколько если не скандальных, то заметных проектов. Результаты одного из них, наиболее успешного и известного, мог сам наблюдать ежедневно, куда бы ни глянул – и в столице, и в любом, самом дальнем углу страны, и даже в других странах. А он поначалу, в первые годы осуществления, много ездил в качестве автора этой несложной, в общем-то, но эффектной идеи. Стал знаменит и авторитетен… Но и тут проявился характер: дальше не пошел, реально рисковать не стал – сказалась выработанная смолоду привычка храбриться только на словах, а работать послушно и даже робко. Потому же не отказался от службы. Существование вольного, пусть даже и признанного, пророка пугало отсутствием опор и границ, кроме того, он видел, что в действительности выбравшие вольность постоянно ею расплачиваются за признание и в конце концов, израсходовав запасы, лишаются того и другого.

Таким образом, по истечении некоторой части жизни, небольшой по сравнению со всей предшествовавшей, но более значительной, в которой уместилось, собственно, все, что должно заполнять целую жизнь, он стал чиновником, распоряжающимся судьбами чужих проектов. Относился к людям и их работе с мягким равнодушием, поскольку никогда не забывал о собственной робости и незначительности и считал других такими же. Впрочем, был вполне добросовестен в оценках и – по причине равнодушия же – терпим к дурному в человеческих проявлениях. Все это вместе создало ему репутацию симпатичного, несколько комического старика, красиво дополненную славным прошлым: проект его еще не был забыт, и иногда – к случаю – на него даже ссылались.

Да, странно только одно, думал Руслан, сидя по обыкновению посреди комнаты на стуле, уперши локти в колени и положив лицо в ковшик ладоней, вот что странно: почему за мной пришли так поздно. Другим таким же и до сорока пяти не дали дождаться, а я уж, слава богу…

Вероятно, трусость и спасала, думал он, робость, послушание. В конце концов, все это можно назвать и чувством меры, а это чувство одобряют силы и земные, и небесные.

Тут момент растянулся, стал бесконечным, до него и после него открылась пустота, и он исчез, и возник другой – такой же, но другой, не следующий и не предыдущий, просто другой вечный миг, мгновение само по себе.