Юрий Горюхин - Канцелярский клей Августа Мёбиуса

После смерти Юкио я разучилась сочинять стихи, танцы мои стали вялые и грустные, а во время чайной церемонии я задумывалась на несколько минут больше, чем это было положено. Кто-то из богатых клиентов высказал предположение, что я приношу несчастье, и скоро меня перевели в разряд дзеро тэндзин. А когда мои волосы стали выпадать вместе с держащими прическу шпильками, то не успела и заметить, как оказалась «цветком любви» разряда сока. Госпожа Укамара жалела меня и, пока за дверьми ее чайного дома свирепствовала зима, не выгоняла на улицу. Но весной госпожа Укамара позвала меня к себе в комнату и, опустив веки с накладными ресницами, протянула маленький узелок, дала немного денег и свиток со стихами моего любимого Басе. Из своей комнатки я взяла только кинжал Юкио, спрятала его в глубоких складках уже поношенного кимоно и, по совету госпожи Укамары, направилась в Осаку, в портовых заведениях которой, как она считала, еще можно какое-то время зарабатывать на жизнь.

Деньги мои быстро закончились, я пробовала читать стихи Басе, петь песни и танцевать на крестьянских дворах попадавшихся деревень, но старые крестьяне меня не слушали, а молодые грубо заваливали на спину и в тридцать секунд делали то, что я могла бы растянуть им на целую ночь. Но кому нужно искусство, когда необходимо убирать урожай риса.

В порту Осаки я встретила свою подругу Тоекуни, когда ее везли в телеге с мусором закапывать недалеко от дороги. Потом мне повстречался хромой Цуруя, который накормил меня тухлой рыбой и продал иностранцу, приплывшему на корабле с непонятным названием «Паллада».

Иностранца звали Иван Александрович, и он оказался добрым душевным человеком. Я вымылась в его каюте, сделала прическу из остатков волос, спела несколько веселых песен и показала ему все свое искусство, после чего он долго чесал затылок и говорил странное слово «однако». Иван Александрович взял меня с собой плыть от страны к стране, которые я быстро забывала, потому что не записывала то, что видела, как это делал Иван Александрович.

Но страны кончились в большом холодном городе Петербурге, где никогда не наступала ночь, и люди от этого спали днем.

Вскоре Иван Александрович поддался на уговоры своего знакомого Владимира Ивановича, которому необходимы были кухарка, прислуга и переводчик, знающий тюркский язык, и отпустил меня с ним в далекую экспедицию собирать чужие слова, чтобы потом прятать в них свои мысли.

Так я снова оказалась на земле предков. Добрый Владимир Иванович отпустил меня в родной аул, когда я бросилась ему в ноги и окропила слезами его сапоги, — переводчиков кругом оказалось предостаточно, кухарок и прислуги тоже, а тонким искусством дзеро он почти не интересовался.

Какой пир закатил мой отец, всеми уважаемый Сатлы! На радостях я прочитала родным и близким свое любимое стихотворение Басе и попыталась перевести смысл его слов на родной язык. Собравшиеся родственники и гости удивленно покачали головами, только сидящий на кошме жирный агай с маленькими чуть видными глазками открыл беззубый рот, откинулся назад и загоготал во все горло. Похолодело в моей груди — я узнала батыра Бикея.

Грустно усмехнулся мне Юкио и протянул свой кинжал. Высоко взмахнула я рукой, глубоко вошла в мой живот самурайская сталь. И, наверное, вскорости я бы умерла, да в это время жил неподалеку и пил кумыс для собственного здоровья русский доктор Палыч. Он меня и выходил.

Серега проснулся за секунду до звонка будильника, тут же протянул руку и крепко придавил его кнопочку указательным пальцем, после этого, откинув одеяло, вскочил и бодро прошел в ванную комнату. Умывшись, он натянул тренировочный костюм и выбежал из дома, чтобы сделать свои ежедневные три круга вокруг парка культуры и отдыха имени Надежды Константиновны Крупской. После пробежки Серега принял контрастный душ, съел две тарелки кукурузных хлопьев в обезжиренном молоке, выпил поллитра морковного сока и заторопился на работу.

Степанов, просмотрев до двух часов ночи футбол, утром проспал на работу. Вчера он тоже проспал на работу. Позавчера пришел за пятнадцать минут до начала рабочего дня, потому что накануне Фахарисламов, пуская солнечный зайчик своим ролексом в правый глаз Степанову, поинтересовался, когда у того заканчивается испытательный срок.

Бобыкин погрузил в густую белую пену на своей щеке трехлезвенную бритву «Жиллет» и повел ее вверх, обнажая четырехсантиметровую полосу гладкой кожи, на которой тут же проступили красные точки срезанных прыщиков. Он услышал, как хлопнула дверца автомобиля жены Лидки, потом услышал, как взревел двигатель автомобиля, а когда услышал, как хрустнула коробка передач, вспомнил посещение в далекие детские годы зубного врача, который постоянно перекладывал из одного гулкого нержавеющего подноса в другой гулкий нержавеющий поднос огромные стоматологические щипцы. Непрогретый двигатель автомобиля жены зачихал и заглох, но тут же опять взревел, опять хрустнула коробка передач, послышалась яростная пробуксовка колес на гравии перед гаражом и уже вдалеке, где-то перед выездом на шоссе — истошный визг тормозов. Бобыкин досадливо поморщился, а потом и нахмурился, вспомнив, что не доспорил с женой вчера по поводу того, какую капусту надо было по пути домой принести с рынка: цветную или брюссельскую. К тому же не мешало еще раз предупредить Лидку, чтобы не звонила беспрерывно к нему на работу, потому что Фахарисламов в последнее время стал очень нервным.