Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры

Луна, ненадолго скрывшаяся, вновь вышла из облаков и затопила нас потоком ледяного света. Его налитые кровью и, казалось, совершенно неподвижные глаза неспешно обшаривали меня с ног до головы, в застывших чертах сквозило ожесточение и в то же время какая-то опаска, руки, спрятанные в карманы, теребили пальто с изнанки. Он медленно вынул из кармана правую руку, полез за пазуху, вновь вытащил свои часы, настороженно на них посмотрел. Но тут же вскинул голову, смерив меня долгим взглядом, въедливым и подозрительным, как если бы у него были основания думать, что я воспользуюсь его минутной рассеянностью и попытаюсь спастись бегством. Потом, сорвавшись с места, перескочил через поваленное дерево и в два прыжка одолел расстояние между нами, — он хотел наотмашь рубануть меня рукой по груди и повалить на спину, но я сделал нырок и увернулся. Не думаю, что эта первая реакция, позволившая мне избежать боли, объяснялась неискоренимой трусостью; едва ли ее можно было расценить и как ловкий защитный прием, употребленный для того, чтобы извлечь выгоду из растерянности, в которую должна была повергнуть противника сорвавшаяся атака, ведь в этом случае с моей стороны тут же последовали бы ответные действия, — скорее всего, я просто был застигнут врасплох стремительностью нападения и, не имея ни времени, ни возможности собраться с духом, чтобы подавить защитный рефлекс, чисто инстинктивно прянул в сторону, самым унизительным образом разоблачая перед собою собственную ложь.

Зато мгновением позже, когда он налетел на меня снова, я ограничился тем, что, выставив локоть, загородил глаза, и он без особого труда въехал мне сбоку кулаком в челюсть: из угла разбитых губ тотчас потекла густая струя крови. Решив не поддаваться ни страху, ни протестующему чувству личного достоинства — вернее, тому, что еще от него оставалось, — я прилагал лихорадочные усилия, чтобы до конца претерпеть испытание, которое должно было освятить возвращаемую мне свободу, и держал руки по швам, сохраняя довольно комическую позу жертвы, без сопротивления отдающейся в руки свирепого палача. Выведенный из себя моей инертностью, он распрямился во весь свой невеликий рост и что было мочи влепил мне кулаком прямо в лоб; я не удержался на ногах и сел в снег. Попытался встать, но он ударил меня еще дважды: я повалился на спину и замер без движения.

Ликующая радость, которую я ощутил сразу же вслед за этим, — пусть и неотделимая от чувства падения в бездну, — по-моему, непреложно подтвердила, что муку стыда, терзавшего меня при воспоминании о моей вине, могла унять только телесная боль; это нежданное состояние духа, проявлявшееся в какой-то странной веселости, детской приподнятости, счастливой беспечности и полной отрешенности от всего на свете, было таким, что я, дрожа дрожмя, вместе с тем заливался смехом; и переживал я свой восторг столь интенсивно, что, казалось, не существует пытки, какую я не вынес бы в дальнейшем, если только будут причины верить, что она меня возродит, окончательно избавит от бремени сердечных угрызений, — я не мог вообразить испытания, превышающего мои силы, я чувствовал, что они безграничны. И этот же восторг объяснит, почему я нимало не заслуживаю ваших упреков, — вы ведь, поди, уже собрались корить меня за пассивность, вялость, апатичность, расслабленность, вообще невесть за что, откуда мне знать? Обвините меня еще и в трусости, до этого остался крохотный шажок. Напомню, однако: выше, желая объяснить наиболее явные противоречия в своем поведении, я, хотя и рисковал увидеть, что многие из вас потеряют терпение и откажутся следовать за мной далее, чрезвычайно обстоятельным, а нередко и докучливым образом распространялся о том, что, как мне всегда казалось, крайне трудно выразить, — ибо все удерживало меня от того, чтобы прибегнуть к искусственным средствам внушения и с их помощью заставить читателей разделить мои, по всей вероятности, непередаваемые переживания, которые в их глазах обладают весьма сомнительной ценностью и напрочь лишены свойств, присущих обычным эмоциям, но которые я, стремясь сделать понятным целое и оставляя в стороне все иные соображения, просто обязан был представить в истинном свете.

Он склонился надо мной с удивленным видом, слегка покачиваясь; он дышал очень громко, и каждый его выдох обрывался удушливым присвистом, словно был последним. Прошло какое-то время. Сам я тоже хватал ртом воздух и никак не мог отдышаться. Удары пульса отдавались резкой болью в рассеченной и вздувшейся губе. Видимо, глядя на мое лицо, покрытое синяками, он решил, что продолжать было бы слишком жестоко, удовлетворился достигнутым и, оставив меня лежать ничком на мерзлом снегу, хрипящего, сплевывающего кровь, повернулся, чтобы уйти.