Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры

Одной из причин моего стыда было как раз то, что я с ранних лет гнушался людьми, не умеющими держать язык за зубами и предающими огласке свои сокровенные мысли — то ли ради извращенного удовольствия, доставляемого нарушением внутренней дисциплины, которая, на мой взгляд, украшает человека и, во всяком случае, служит основой умственной гигиены, всем нам безусловно необходимой, то ли ради краткого, на пару минут, избавления от какой-то навязчивой идеи, а то и просто ради грязновато-сладострастного унижения перед одним из себе подобных. Возможно, что в этой особенности характера и крылся подлинный источник замкнутости, мешавшей мне, как я сказал в самом начале, налаживать теплые отношения с друзьями. Доверить другому даже пустячную тайну или пуститься с кем-либо в откровенности единственно из нежелания обидеть этого человека — для меня то же самое, что пойти на сделку с дьяволом, променять душу на несколько лет благополучия. Не глупо ли платить за мимолетное наслаждение вечной огненной пыткой! В том, чему дали возвышенное название исповеди, я вижу лишь крайне предосудительное и дорого нам обходящееся проявление слабости; особенно же подозрительными, и в этом никто меня не разубедит, выглядят в моих глазах дружеские отношения, если каждый из друзей только и делает, что подталкивает другого к драгоценным признаниям. Сколько раз я ни наблюдал хорошо знакомое всем нам зрелище, которое являют собой двое мужчин с взволнованными, сосредоточенными и улыбчивыми лицами, раскрасневшиеся, склоненные друг к другу над столом, где высится батарея пустых бутылок и стынут остатки обильной трапезы (полюбуйтесь только, как они притворяются, будто их связывает полное единство мнений, с какой простодушной беззастенчивостью, разгоряченные едой и недурным винцом, делятся взахлеб заветными мыслями, испытывая, если судить по их лучезарным лицам, тихое сердечное просветление), сколько раз ни проходил мимо исповедальной кабинки, где, укрывшись в благодетельной темноте, поочередно бормочут исповедник и кающийся прихожанин, никак не решающиеся оборвать это перешептыванье, эти нескончаемые вопросы и ответы, — меня воротило с души или, еще хуже, в голову мне ни с того ни с сего ударял чудовищный гнев; я заметил, что при виде столь низменного времяпровождения, узаконенного, впрочем, одобрением одних и безразличием других, на меня всегда накатывает дикая брезгливость, сменяющаяся, если причиной этой брезгливости, по несчастью, становлюсь я сам, невыносимым сознанием собственного убожества. Судя по взрыву смеха, которым встретила мои признания женщина, надо заключить, что подобная распоясанность не всегда вызывает реакцию столь ожесточенную и столь враждебную (хотя в любом случае глубоко обидную для того, на кого она направлена). Понять это нетрудно, ведь человек, допускающий при всех такое непотребство, выглядит не просто наглецом, но еще и шутом. Она не отвернулась от меня с гадливой миной, как, смею утверждать, поступил бы на ее месте я: она громко расхохоталась. И открыто возвестила этим вульгарным смехом о своем предательстве — если, конечно, не предполагать, что, с самого начала принадлежа к лагерю моих врагов, она нарочно вселяла в меня уверенность, будто наши судьбы чудесным образом соединились и я всегда найду в ней надежную и преданную союзницу, всячески подчеркивала нашу тайную близость и, благодаря редкому природному очарованию, игравшему ей на руку, вводила меня в заблуждение относительно своих намерений, — словом, пускала в ход все средства, чтобы я ничего не заподозрил и не вышел из комической роли; хотя, разумеется, нельзя исключать, что она лишь пыталась вытянуть из меня то, чего могла желать девица определенного пошиба. Одно мне во всяком случае кажется несомненным: именно воспоминание о ее смехе, а не о том, как проявлялось негодование остальных слушателей, стало для меня настоящим озарением, высветившим всю постыдность и смехотворность моего поступка; именно оно наполнило меня чувством почти физического унижения и заставило осознать, что я пережил своего рода жизненный крах, который мне никогда не удастся изгладить из памяти, и что сколько бы я ни напрягал воображение, реабилитируя себя в собственных глазах, мне вовеки не оправиться от нанесенного удара. Да, у меня были все основания видеть в этом смехе справедливое воздаяние за то, что я повел себя нецеломудренно и выставился нагишом перед столь широкой и малоподходящей аудиторией, в чем теперь и упрекал себя с глухой яростью. Наверно, мне скажут, что мое желание извлекать из всего скрытый смысл граничит с бредом. Разве я сам не признал, что в баре меня напрочь покинуло привычное благоразумие? Зачем с таким усердием описывать и обсуждать самые заурядные события, которым непредвзятый человек вообще отказался бы придавать серьезное значение? Чем, в конце концов, нахлынувшее на меня отвращение к себе отличалось от тех чувств, что испытывают с похмелья многие алкоголики, и какая связь существует между ним и постигшим меня припадком болтливости? Ясное дело: мне хочется доказать свою исключительность, вот я и лезу из кожи, стараясь возвести совершенно ничтожные следствия к причинам, которые должны выглядеть слишком неординарными, чтобы их можно было счесть ничтожными. Одно из двух: либо я в гордыне своей отказываюсь признать, что напился, что у меня из-за этого развязался язык и поведение мое действительно приобрело гротескные черты, вполне достойные смеха; либо вновь, как бывало уже не раз, предстаю жертвой обычного обмана чувств. Проще сказать, читатели только обрадовались бы, допусти я, что и пережитый мною восторг, и мое желание выговориться, и охвативший меня вслед за тем стыд следует без всякого разбора отнести единственно на счет хмеля, вскружившего мне голову, и что, по зрелом размышлении, все эти эмоции надо считать лишь различными гранями моего нетрезвого состояния. Никогда, ни под каким предлогом я не соглашусь смотреть на случившееся подобным образом. Я первым подчеркнул роль возбуждения, овладевшего мною после нескольких выпитых рюмок, однако я же утверждаю и при любых обстоятельствах буду утверждать, что переоценивать значение спиртного в данном случае просто глупо, что монолог мой не имел ничего общего с пьяным бормотаньем выпивохи, с околесицей, заслуживающей смеха или хотя бы улыбки. Дело в другом: как бы человеку ни хотелось излить то, что лежит на сердце, ему, я убежден, не следует переходить границы приличия, — иначе рискуешь подвергнуться осмеянию или навлечь на себя гнев. На мою долю выпало убийственное осмеяние.