Илия Троянов - Собиратель миров

— И ты мне ничего не рассказывал. Чувствую страстное желание тебя высечь.

— Мне и в голову не могло прийти, что вам это неизвестно. Вы знали ее гораздо лучше меня. Я только проводил с ней вместе пару часов на кухне. Иногда мы вместе ели. Иногда сидели на веранде, когда вы уезжали. Вы и сами знаете, как редко такое случалось. Как же мог я осмелиться заговорить с вами о тайнах, к которым вы были гораздо ближе меня.

II Aum Devavrataaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Ты перешел все границы. Это непростительно, что ты наделал. Как ты посмел разбалтывать мои тайны? Это предназначалось только для твоих ушей. Или лахья имеет право рассказывать все направо и налево? И расплачиваться на базаре добром тех людей, которые ему доверяют? Я ошибся в тебе, ты недостойный человек. Одно это уже отвратительно, а ты вдобавок оболгал меня, и твоя ложь теперь уничтожит меня в этом городе.

— В чем дело, в чем дело? Я никогда не лгу!

— Я уже тебе не верю.

— Кто-то оклеветал меня.

— Ну вот, ты опять лжешь. Я слышал все собственными ушами. Там был певец, который вначале исполнял бхаджаны. А потом стал петь стихи собственного сочинения, и они были уже совсем не святыми, они были вульгарны, на потеху публике. Он насмехался над ангреци и сардарджи, над похотливым стариком, который воспылал любовью к прачке и потому каждый день приносил свою одежду в стирку. Глупейшие тексты. А потом вдруг запел про слугу, который обманывал своего хозяина. О его любви к хозяйской бубу, девадаси, которая ловко пользовалась обоими. Я застыл. Вначале я думал, это совпадение, но вскоре понял, что это объяснение невозможно. Я ждал, что все зрители сейчас обернутся и будут разглядывать меня. Мне было так неприятно. И больно. Но это еще было ничто по сравнению с тем, что последовало. Бубу, с удовольствием пропел он своим мерзким самовлюбленным голосом, она родила ребенка, когда господин был в отъезде на несколько месяцев. Она убила младенца, а слуга помог ей закопать труп в лесу.

— Такого я ему не рассказывал.

— Значит, ты признаешь, что он узнал все от тебя.

— Это мой друг, я просил его совета. Я сомневался, как мне дальше записывать вашу историю. Это не так легко, как вы думаете. Иногда у меня опускаются руки. Я не упоминал никакого мертвого ребенка. Нет, подождите, подождите, я, кажется, догадываюсь, мертвая обезьянка, помните, которую Бёртон-сахиб сам закопал в саду, это вы мне рассказывали. Может быть, я говорил о похоронах обезьяны, согласитесь, это сумасшедшее окончание большого безумия, и для сравнения, понимаете, для сравнения сказал, что он похоронил животное словно собственного сына. Всего лишь безобидное сравнение.

— А потом, какие были потом безобидные сравнения? И кто за это в ответе. Кто?

— За что в ответе?

— За стихи этого шакала, которого ты обзываешь своим другом. В конце, мне ни разу в жизни не было так стыдно, они оканчиваются тем, что слуга отравил бубу. Потому что она отвергла его любовь, и ревность разрушила его. Он забрал ее жизнь, потому что не мог смотреть, как она лежит в объятиях его господина.

— Нет, я никогда не стал бы такое говорить. Я не стал бы даже предполагать такое. Вы запутались. История, которую рассказывал мой друг, это вовсе не ваша история. Возможно, его вдохновил мой рассказ, не буду спорить, наверняка вдохновил его, но он сделал вашу историю своей собственной.

— За мой счет.

— Да что вам за беда от болтовни какого-то манбхатта?

— А кто теперь сможет разделить обе истории? Любой, кто мало знаком со мной, умножит свое знание ядом этой клеветы.

Когда Бёртон впервые о нем услышал, человек этот был похоронен под собственным именем, припечатан именем, собравшим в себе все проклятия, какие навалил на него город. Его называли бародский бастард . И только так. Было трудно представить себе, что он когда-либо носил иное имя. Это был прокаженный, с которым не хотел иметь дело ни один человек, кто хоть чуть дорожил собой. Но порой, когда уезжали все официальные переводчики, его вызывали в суд. Бастард с бравурностью исполнял задание. Он успокаивал обвиняемых, хотя они с неохотой принимали его помощь. С удивительной чуткостью реагировал на желания судьи. Местные диалекты вольно лились из него, напротив, его грамматически безупречный английский звучал так, словно он провел слишком долгое время на карантине. Что не странно, ибо помимо суда бародский бастард не имел никаких связей с британцами. Лишь на суде он пользовался английским языком, выученным у отца-ирландца, который дезертировал и зачал сына с местной женщиной по ту сторону северо-западной границы. Презрение, окружавшее когда-то отца, перешло на сына. С одной незначительной разницей. Если отец, отгородясь от проклятий, вел в общем и целом вполне счастливую жизнь, то сын оказался перед ними беззащитен. Бёртон повстречал бародского бастарда случайно на улице. Он узнал его по той дикости в одежде, о которой уже был наслышан. Никто другой не надел бы поверх длинного сари пайтхани из необработанного шелка — поношенную армейскую куртку, где дыры были заплатаны обрывками разноцветных тканей, а на голову — продырявленную дыню. Чтоб остудить мозги, как шутили. Бёртон придержал коня, чтобы двигаться с ним вровень, и заговорил на хиндустани. Тот, даже не взглянув, ответил по-английски. Бёртон упрямо продолжил на хиндустани. — Говорите со мной на английском, — грубо отрезал тот. — Почему? — Потому что я — британец. — Ты? — Бёртон поразился такой дерзости. Кто здесь только не отваживается величать себя британцем. — Ты — бастард, — сказал Бёртон, перед тем как пришпорить коня, без враждебности, но пресекая любые возражения. И подобно всем бастардам — добавил он про себя, — в тебе соединилось все самое дурное с обеих сторон. Таков закон природы, негативное пробивает себе дорогу.