Слава Курилов - Один в океане. История побега

По памяти передаю мысль Мандельштама (впрочем, достаточно общеизвестную, так что привязка к автору необязательна): смерть художника не бывает случайной. Она – последний и, может быть, решающий штрих в картине его жизни. Слава умер, выполняя подводные работы в Кинерете. Как-то он рассказывал мне о поверии, по которому прямо над Кинеретом располагается Божий зрак, что этот зрак стоит над водой как столб от воды до неба. Место, где проходили водолазные работы – побережье Табхи, евангельское место умножения хлебов и рыб и Нагорной проповеди – одно из самых священных мест христианства.

За несколько лет до этого Славу ночью на шоссе сбила машина. И это не была смерть. Он отлежался и через два дня вышел на работу. Потом он сорвался с корабля в море, снимая показания с прибора за бортом. На корабле спохватились только через полчаса. Он плыл к берегу, его нашли и подняли на борт. И это тоже не была смерть.

Почему его жизненный путь, шедший так извилисто, через Россию, побег, океан, Канаду, Израиль окончился в Генисаретском море – не мне судить. Но если отрешиться от ужаса и боли смерти, то нельзя не поразиться точному и прекрасному абрису судьбы, абрису Пути.

Есть восточная пословица: «Какая стрела летит вечно? – Стрела, попавшая в цель».

Елена Генделева-Курилова

Город Семипалатинск стал для меня местом, где я научился ходить и начал исследовать окружавший меня мир.

Мой мир был первозданным – в нем еще не было противоположностей «хорошо» – «плохо», и потому абсолютно совершенным и необыкновенно красивым.

Во дворе нашего дома у колодца с журавлем стояло какое-то зеленое неподвижное, но живое чудо. Наверное, я спросил о нем у взрослых. Слово «дерево» мне ничего не объяснило, но теперь, когда мне говорили «под деревом», я знал, что это означает «под Этим». Я смотрел на дерево и видел совершенную красоту. Я еще не знал, что в мире существует что-то несовершенное. Зеленые листочки, сухие веточки, сломанные или искривленные – все было красота. Некрасивое и даже безобразное я увидел позже, после долгого обучения взрослыми, упорно объяснявшими, что все в мире делится на «хорошее» и «плохое». Тогда же все вокруг было волшебной загадкой: наш дом, который казался мне прекрасным дворцом, двор – изумрудные чащи растений со своим особым миром насекомых, ворота с забором, куда можно было забраться, когда не видят взрослые, и заглянуть в широкий, еще не исследованный мир улицы.

Во дворе было еще несколько чудес: большой камень – я провел возле него бессчетные часы, ни один драгоценный камень, виденный мной позднее, не смог сравниться с ним по красоте и загадочности; заросли шиповника у забора, где я прятался от назойливого внимания взрослых, открывая новое ощущение своего самостоятельного, отдельного от других существования. Но самое притягательное и таинственное был колодец, вызывавший священный трепет, когда удавалось заглянуть вглубь. Связанный страшным запретом подходить близко, я так и не мог вдоволь насладиться созерцанием нового для меня пространства глубины: раздавался предостерегающий крик, и меня оттаскивали. Каждое утро еще в кровати я придумывал новую экспедицию к колодцу. Потом его засыпали, и я переживал это как разрушение святилища.

Совсем близко от нашего дома, в конце Бульварной улицы, была ярмарка. Сюда со всех окрестностей съезжались казахи на лошадях и верблюдах – на сотни километров вокруг Семипалатинска были только стойбища казахов-кочевников и мелкие поселения. В центре города находились кинотеатр, парк и несколько магазинов. В хлебные толпились очереди по несколько сот человек, люди стояли целыми семьями, с ночевкой. Во время войны был открыт ресторан с отдельными кабинами.

Еды в доме не было, это были голодные годы. Сахар выдавали по карточкам, полкило на человека в месяц. Мои родители смеялись, когда я однажды сказал, увидев перед собой один кусочек сахара на столе: «А Сталин, наверное, кладет в свой чай два кусочка».

Мы с ребятами жили летом и осенью на подножном корму – находили грибы, ягоды, стебли растений и коренья. Было одно небольшое растение со сладкими, толщиной в палец, корнями – их мы жевали, а листья использовали для татуировки. Если приложить к телу веточку с листьями и подержать так некоторое время, то они целиком отпечатывались на коже и долго сохранялись. Мы украшали грудь, спину и ноги, а иногда и щеки красивыми рисунками из этих листьев.