Наталия Соколовская - в ботах

Муська была все время при ней, бегала в магазин, носила лекарства, убирала. Потом Августа легла в больницу. Но из больницы ее быстро выписали, помочь ей уже ничем не могли.

Муська, закатывая глаза, рассказывала, как трудно ладить с Августой, у которой «и прежде характер был не сахар, а теперь и вовсе испортился». Правда, после того как Августа оформила на Муську завещание на квартиру, разговоры о трудном характере прекратились.

По-настоящему тяжелой Августа была только последние два месяца.

Несколько раз с другого конца города приезжала Августина племянница. Но Муська так крепко заняла позиции «у одра», что получалось – и помощь посторонняя уже не требуется.

А вскоре к подъезду подкатила труповозка, и Люба со своего наблюдательного пункта за шторой видела, как Муська с Августиной племянницей спустили, держась с двух сторон за концы простыни, мертвую Августу.

Муська шла первой, пятясь спиной вперед, но при этом успевала давать руководящие указания шоферу, который замешкался с задней дверью. Августина племянница смотрела немного в сторону, словно отворачиваясь. Только непонятно, от кого: мертвой Августы или живой Муськи.

«Надо же, и тут на самообслуживание перешли!» – удивилась Люба, памятуя, что Поляна выносил все-таки санитар, пусть и на пару с шофером. И на казенных носилках, а не в домашней простыне.

Но труповозка, приезжавшая за Поляном, была огромная, черная, с рваным брезентовым пологом и казалась еще более страшной оттого, что напоминала грузовой фургон, который в Любином детстве развозил хлеб по окрестным деревням. А машина, в которую Муська с Августиной племянницей в два приема загрузили тело Августы, была «газель», то есть по виду самая привычная маршрутка.

За всеми этими мыслями Люба даже пожалеть Августу забыла.

Через полгода, по закону, Муська Живоглотка вступила в право наследства и вселилась в бывшую Августину квартиру, оставив комнату в коммуналке дочери. Вместе с вещами Муська перевезла и Юру, которого вскоре на себе женила. Люба на новоселье не пришла, хоть и была звана, и Муську не поздравила, считая, что Августина квартира досталась Муське даром: «Всего ничего и повертеться пришлось-то по-настоящему».

Пятиметровой ширины газон вдоль дома, который Люба по-деревенски называла «полусадником», всегда был ее отдельной головной болью. Сюда народ метал из окон все, что ни попадя. Любин третий подъезд можно было считать счастливым исключением. «Хулиганили» только Лёня с Клавкой, пока были живы. Каждый понедельник Люба собирала в целлофановый пакет четыре порожние водочные бутылки, с десяток пустых пачек из-под дешевых сигарет и несколько консервных банок. Видимо, это был лимит, который супруги могли позволить себе на неделю.

Люба звонила в Клавкину дверь, дожидалась, когда Клавка, прошлепав по коридору тапочками без задников, откроет, и быстренько вываливала содержимое пакета на порог. Клавка испуганно отскакивала, боясь получить бутылкой по ноге, и божилась, что больше такого не повторится. Но во хмелю своих обещаний не помнила.

Из остальных подъездов бросали банки из-под колы, пива и тоника, пустые пакеты из-под чипсов, обертки от разных «сникерсов-марсов», а также использованные презервативы. Один раз Люба нашла в траве тикающий будильник. «Зазвонил, что ли, не вовремя?» – подумала Люба, находку подобрала, почистила и пристроила по назначению.

Особенно мусорно стало в середине девяностых, когда почти в каждом подъезде появились семьи, волей или неволей оказавшиеся в Питере после «Содома с Гоморрой», как непонятно, но звучно выразилась Глафира. Хотя не меньше грязи было и от Глафиры с ее собаками. Собаки изобильно гадили, иногда под самыми Любиными окнами, потому что, передержанные, дотерпеть до газона за дорогой уже не могли. А сама Глафира с маниакальным и непонятным Любе упорством срывала объявления не только с дверей своего подъезда, но и остальных четырех, широким жестом отправляя смятые бумажки на землю.

Никто из жильцов дома отродясь садово-посадочными работами не занимался. Исключение составляла разве что сердитая склочная тетка из четвертого подъезда, которая, огородив кусок газона кривой алюминиевой проволокой, несколько весен подряд высаживала под своими окнами ландыши, а потом сидела возле окна чуть ли не с берданкой, ждала, пока те расцветут, и несла продавать к метро. Но то ли ей надоело сторожить дни и ночи напролет свою статью дохода, то ли бизнес оказался неприбыльным, но ландыши у четвертого подъезда прекратились.