Ирвин Уэлш - Порно

— Да он же пидор, мать его, — говорит он своим кретинам, и те дергают плечами, словно у них нервный тик такой. А я смотрю на все это убожество и думаю, что вот мы точно не были такими скучными и банальными в их возрасте.

— Н-н-нет! Я н-н-не п-п-пидор! — вопит бедняга Кертис и направляется в туалет.

Филипп видит, что я за ними наблюдаю. Он поворачивается к девочкам, а потом — снова ко мне.

— Может, он и не пидор, зато он девственник. У него еще никого не было. Ты бы дала ему, Кэндис, что ли, — говорит он какой-то молоденькой шлюшке с лицом клинической идиотки.

— Иди ты в жопу, — отвечает ока, поглядывая на меня типа в смущении.

— Ах, девственность, — улыбаюсь я, — не спешите расстаться с ней, мальчики-девочки. Большинство проблем в жизни возникает тогда, когда мы теряем невинность. — Но этим тупым идиотам ирония недоступна по определению.

Так, мне надо отлить. Встаю и иду в сортир, и этот пацан Кертис, он тоже там, да, он и вправду слегка тормознутый. На самом деле само его присутствие на этой планете противоречит заявлению анархистов о том, что хороших законов нет и не может быть; например, запрет на инцест — очень даже хороший закон, иначе таких вот, как Кертис, было бы значительно больше. Он как спитой чай, и он вроде сдружился с Уродом, что, в общем, и неудивительно. Ученик Бегби и одновременно ученик Урода, взращенный под моей собственной крышей, блядь. Похоже, этот ублюдок Филипп со товарищи все время мучают Кертиса — как я мучил Урода в школе, и на реке, и на Стрелках, и на железной дороге. Странно, но мне почему-то становится стыдно, когда я вспоминаю об этом. Парень писает рядом со мной и оборачивается ко мне с идиотской улыбкой, весь такой нервный и скромный. Я небрежно опускаю взгляд и вижу это.

Вот это.

В жизни не видел такой здоровенной дуры; я про член, а не про жалкое к нему приложение.

Стало быть, я заканчиваю писать, смотрю пару секунд на свой собственный пенис, встряхиваю его, убираю обратно и застегиваю ширинку. Я не могу удержаться, чтобы не посмотреть, как он делает то же самое. У этого имбецила член больше, чем у меня; я, повторюсь, в жизни не видел такого большого члена. Какая прискорбная расточительность! Потом, уже направляясь к раковине, я небрежно спрашиваю у него:

— Ну и как у тебя дела, приятель; Кертис, да? Тебя ведь Кертис зовут?

Парень оборачивается и нервно смотрит на меня. Он подходит к раковине рядом со мной, весь чуть ли не в благоговейном страхе.

— Ага… — отвечает он. — Не п-п-плохо. — Глаза у него слезятся, и он моргает, а изо рта у него разит, как будто он сам себе отсосал свой немытый член — что в его случае вполне возможно, даже если спина не особенно гибкая, — и заглотил свою сперму, прогорклую из-за дешевой выпивки и некачественной наркоты. У меня сразу же возникают ассоциации с передвижным биотуалетом, какие бывают на рейв-вечеринках и на концертах, — который давно пора вычистить. Но я думаю о достоянии этого кренделя. За такое прощается многое, если не все.

— Ты ведь дружишь с Уродом, так? — говорю я и продолжаю, не дожидаясь ответа: — Урод — мой хороший приятель. Друг детства.

Этот пацан, Кертис, смотрит на меня, пытаясь решить, смеюсь я над ним или нет. Хотя если бы я и вправду над ним смеялся, вряд ли бы он в это въехал. Потом он говорит:

— Мне н-н-нравится Урод, — и с горечью добавляет: — Он единственный, кто не п-п-пытается насмехаться…

— Отличный парень… — киваю я, и из-за его заикания вспоминаю старую антивоенную песенку: «Средний возраст солдат во Вьетнаме был девятна-на-на-надцать».

— Он знает, что это такое, когда человек иногда смущается, — тихо так говорит этот мелкий придурок.

Приятель Урода. Боже, я представляю себе разговор этих двоих. «Иногда я чиста смущаюсь». — «Ага, та же хуйня». — «Ладно, забей, съешь лучше парочку таблов». — «Ага, ну давай».

Я сочувственно киваю ему, пока мою руки, и, Господи Боже, этот вонючий сортир уже давно нужно почистить. Мы нашим уборщикам за что платим? Чтобы они убирались. Нет, жизнь была бы слишком прямолинейна, слишком не по-шотландски скроена, если бы люди делали то, для чего они, собственно, и предназначены. Вот этот скромный и робкий мальчик, для чего предназначен он?

— Если человек скромный, в этом нет ничего плохого. Все мы когда-то такими были, — вру я, не краснея. Сую руки под сушилку. — Давай-ка я тебя чем-нибудь угощу, — улыбаюсь я, стряхивая капли воды.

Пацан, похоже, сражен моим предложением.

— Я не хочу здесь оставаться, — говорит он, со злостью показывая за дверь. — Только не с ними, они все время см-см-смеются!