Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

— Вот как! — воскликнул он с грязноватой улыбкой подозрения на лице. — Вы уже знакомы?

Енни была немногословна.

— Не буду скрывать, да! — ответила она и отсчитала сдачу, даже не взглянув на Райнхарта.

Вечером Райнхарт был в трактире, где Хафнер играл в карты, и выстрелил в своего отца. Он выстрелил: это происходило как во сне, когда нажимаешь курок, а выстрела нет, никто не падает. Но все было не так — они все вскочили. Он сидел в пальто, они окружили его; он видел пиво на столе, соленую соломку, пистолет в руках трактирщика-калеки. С ним случилось самое смешное, что могло случиться. Похоже, он расстрелял все патроны, когда палил по вороне, и не знал, что расхаживал с разряженным пистолетом. Когда появилась полиция, Райнхарт объяснил: он хотел стрелять. Они осмотрели пистолет, допросили его и не поверили. Вдруг все пропиталось враждебной и безысходной серьезностью, оказавшейся реальнее несостоявшегося выстрела. Они все знали лучше; началось выяснение, действительно ли Хафнер был его отцом. Тот это отрицал. Его слова не вызывали сомнения, ведь Хафнер не стрелял. Райнхарт не был в состоянии хоть что-нибудь объяснить. Он увидел, что забрел в смехотворную чащу ошибок, один бесчестит другого, и каждый сам себя, он только видел бесконечное копошение, порождающее свое продолжение, клубок бессмысленной жизни, чудовище со множеством человеческих голов! И одной из них был он сам. Однажды, когда он был помоложе, ему случилось стоять на мосту, это было в Венгрии, и смотреть вниз на черные буксиры, пыхтевшие по коричневой воде. Он видел русские дали, видел, как река впадает в море, в безграничные просторы; видел дорогу к матери — он не знал тогда, что это была его мать, так же как не ведал, кем была Енни, которую он рисовал, Енни с веселой челкой; он никогда не видел своей настоящей матери и знал только, что она покончила с собой. Они явно боялись, что он кончит так же. Они упекли его в такое заведение — психушку или нервную клинику, это уж как кому угодно, — там-то он и выучился на садовника; они считали знаком раскаяния его несказанное облегчение от того, что Хафнер остался жив.

Гортензия стояла у окна.

— Знаешь, — сказала она немного погодя, — каким я видела тебя все эти годы? Ты все время двигался где-то поодаль от более реальной жизни, я полагала, что ты снова занимаешься живописью, бродишь по морским берегам, до которых мне никогда не добраться. И то, что такие люди, как ты, существуют, было часто единственным обстоятельством, придававшим всему хоть проблеск смысла!

— Я тоже полагал, что ты счастлива. — Иным тоном (по ее молчанию он почувствовал, что не должен бы говорить этого; он проявил высокомерие, взломав ее слова таким вот образом, раскрыв, что и ее семейная жизнь не была пределом счастья), иным тоном, стараясь затушевать все это, он продолжил: — Между прочим, с твоим мужем я был знаком, даже рисовал его и, в сущности, всегда ему завидовал.

— Из-за чего?

— Не то чтобы из-за его жены! — уклончиво отшутился Райнхарт. — Мне не легко представить себе жену, не упредившую неверность; непрожитая юность, несовершенная неверность рождают все нарастающее томление, и это томление уже обращает все, что тебе не удалось испытать, в настоящую жизнь! И тогда ты навешиваешь ее на какого-нибудь друга юности, например на меня. А друзья юности наделены безмерным преимуществом: они избавлены от любого разочаровывающего воплощения…

На самом деле Райнхарт вовсе не думал, что Гортензия несчастлива. Он, правда, долгое время после того, как они расстались, находил утешение в тщеславной мысли, что ей не осталось ничего, кроме пустого сословного брака; он был готов сочувствовать, и это сочувствие давало ему утешение, поэтому он никогда не выяснял, как же на самом деле сложилась ее судьба. В его воспоминаниях она все еще была девушкой, которую он видел в последний раз: после него у нее не было никакой последующей жизни… Теперь же, когда Гортензия стояла перед ним, он ощутил, насколько смешно высокомерие таких воспоминаний. У нее были дети, Аннемари и Петер, жизнь ее вовсе не была пустой. Райнхарт просто не мог поверить, что она в самом деле страдает от тоски по несбывшемуся.

— Ты думаешь, я просто прикидываюсь!

— Да, потому что рядом с тобой человек, потерпевший катастрофу. Среди подобных себе ты, полагаю я, несчастной себя не ощущаешь. Среди подобных себе ты почти не испытываешь сомнений.

— Ты полагаешь?

— Да, — твердо ответил он.