Но во мгновение ока малина оказалась похеренной, и сонное царство родных коридоров, где восточные женщины, маясь безделием, сутки напролет сновали с кастрюлями и сковородками, стряпая на рабочих местах, — эта болотная одурь взорвалась в сердце ее, в актово-митинговом академическом зале, который на время, сдается мне, стал эпицентром поврежденного этноса. Отсюда шли волны страстей, и, повинуясь им, полмиллиона собирались на площади, требуя хлеба, погромного зрелища и скоротечной войны в той же бодрой погромной стилистике. Все бурлило, как при чудовищном несварении. Возбуждение уплотнилось настолько, что в воздухе пора было вешать топор, которым вскоре воспользовались. Под знаком близкой войны стояло великое и смешное. Однажды в ответсекретарском кабинете средних лет специалист по восточному романтизму, заметив, что косо взмывавший прусак остановил свой настенный забег, снайперски захуярил в него дыроколом, а в подстрочном примечании, к радости всех присутствовавших, указал, что это был «Таракян», заслуживший позорную участь. Дамы смыли следы происшествия. Если бы я был беллетрист и нуждался в простецкой предзнаменовательной метафоре, лучшей, пожалуй, не сыскал бы: раздавили всех, до кого дотянулись, а останки — мокрой тряпкой в ведро.
Как рухнул жизни всей оплот! — восклицаю я, чуть изменив ее интонацию, чужой стихотворной строкою. Что они натворили в безумии своей самостийности. Стандартные рассужденья о том, что именно так свершаются сроки империй (ничего себе всхлип, все вокруг дрожало от взрывов), суть утешения в пользу бедных, но какая же мне от них польза? Вспоминаю экуменическое застолье бездельников, наш ответ на календарное всесмешение традиций, когда в наглый обход заветов маца легла на стол рядом с отменной выпечки куличом, возле медоточивых, приторно истекающих, невозможных без чая в раскаленных грушевидных стаканчиках восточных сладостей и тарелочек с проросшей зеленью к языческому еще Новому году: мы не по закону, мы по благодати — ведь было же, было; и такое бывало, скажем для пущей исторической верности. Андрогинное существо, мужедева то ли с персидской миниатюры, то ли с прерафаэлитской картины, Саят-Нова в исполнении Софико Чиаурели из параджановского «Цвета граната» развернул(а) полотнище, где породнились стихи параллельными начертаниями трех алфавитов, а голос произнес эти строки по-тюркски, грузински, армянски; факт биографии ашуга, сочинявшего песни на главных закавказских наречиях, и простая эмблема единства — в здравом рассудке от этого не откажешься. Фильмы знаменитого армянина пестры, как антикварная лавка: экспозиция роскоши без намека на дурновкусие, женственные бытовые коллажи, много красивых жестов. А я больше люблю в них память о закавказской душе, а еще воскрешение невозвратных форм жизни (караванные переходы, постоялые дворы, монастырское книгописание, старинные свадьбы, певческие турниры), и все это представлено как зримая истина-несокрытость, греческо-хайдеггеровская «алетейя», поверх которой нечто совсем уже истинное и безнадежное — крик ашуга о расколотом мире.
Короче, настал черед складывать вещи, но я благодарен судьбе, что она вытолкнула меня в задницу костылем, наконец побудила к тому, о чем я и раньше задумывался, да смелости не хватало. Не случись эмиграции, возможность иного существования осталась бы для меня умозрительной, со временем превратившись в болезненный фон несвершения, предвестник депрессивных психозов. Общество, с которым совпала моя молодость и вследствие этого нередкое счастье, было продвинутым феодализмом щадящего типа, умеренно сытым, без массовых эпидемий, переселившимся из мазанок в каменные дома, но абсолютно по-феодальному замкнутым. Судьба моя в нем была предрешена на годы вперед, я бы до последнего часа, высунув язык от матерого халтурного усердия, правил в рассуждении покушать (и в предвиденье тощей карьерной выгоды) начальственную лирическую поебень и помер бы от добросовестности и перенапряжения — постыднейшая из смертей. Израиль же мне предоставил свободу, и я призываю всерьез отнестись к этим словам, от которых бы покраснел и заведующий бюро пропаганды. Насчет исполненья желаний как-то не думал, в отличие от той дамы из «Швейка», у которой их было примерно шесть и самое неотложное бравый солдат помог ей удовлетворить до прихода поручика Лукаша. Да, свободу. Она по обыкновению приходит нагая и сначала как чистая негативность. Только здесь я впервые почувствовал, что меня ничего больше не держит, что гравитация — блеф и обман и мое тело, подвешенное в пустоте без каких-либо денежных, социальных и прочих гарантий, обречено на вольный полет. Он может закончиться унизительно и неприлично, скорее всего так и будет, но пока он длится, ничто не способно лишить меня приключения новой жизни, и ее тотальная новизна равносильна еще одному воплощению…
Читать дальше