Хуан Хосе Мильяс - В алфавитном порядке

Преподаватель велел всем сидеть – исключительно по привычке, потому что мы были так ошарашены, что никто и не подумал вскочить или заорать. И сейчас же – не успел еще никто и слова вымолвить – небо потемнело, словно туча нависла над зданием школы, а когда мы выглянули наружу, увидели множество книг, вылетевших, без сомнения, из других окон и устремившихся вслед за нашими учебниками. Не помню, кто первый захохотал, но факт, что кто-то же начал, и вскоре уже весь класс помирал со смеху, и только учитель был весь в поту и бледен, как воскресший покойник. Честно говоря, я тоже не смеялся, потому что раньше очень часто воображал то, что произошло, и знал, что хорошего в этом мало, хоть поначалу и выглядит забавно.

Меж тем на другой стороне жизни или носка у меня по-прежнему поднималась температура, и я вновь ощутил ладонь, в тревоге положенную мамой мне на лоб, а потом услышал и ее голос, перемешивавшийся еще с чьим-то – наверно, врача. Он говорил, что медлить больше нельзя, непременно надо удалять гланды, причем говорил тем же тоном, что и мой отец, когда клялся, что это будет последняя зима, которую он проведет, не изучая английский. Доктор приписывал своему скальпелю те же магические свойства, что отец – английскому языку, а я – башмачку моего нерожденного брата: все на свете во что-нибудь да верят, причем слепо. Любопытно, что я одновременно и лежал в жару с ангиной, и сидел в школьном кабинете естествознания, где только что случилось это чудо с летающими книгами.

– Нет, сейчас неудачное время для операции, – сказала мать. – Дед его лежит в больнице и очень плох. Говорят, ему осталось несколько дней.

Ему осталось несколько дней. Одной – прежней – частью моего существа я решил, что ему осталось несколько дней до выхода из больницы, но другой – той, благодаря которой я повзрослел, – немедля понял, что дед при смерти. С дедом мой отец никогда не ладил. Он, что называется, держал на него зло, но вот за что именно – я не мог сообразить никакой своей частью. В ту пору мне не только удавалось находиться в двух местах одновременно – вдобавок я обладал двумя сторонами, которые не всегда приходили к согласию, и вот одна никак не в силах была уразуметь, почему мой отец печалится о близкой кончине человека, которого не любит, а другая понимала это. И в ту – опять же – пору я смотрел на родителей как-то очень уж прагматично. И часто на пальцах подсчитывал, сколько мне будет лет, когда отцу исполнится сорок… пятьдесят… шестьдесят… семьдесят пять (после семидесяти я прибавлял уже не по десять, а по пять). Меня всегда томил страх сиротства, и я хотел быть уверен, что ко дню его смерти я буду уже не очень сильно в нем нуждаться. Однако сейчас я сам себе напомнил, что кроме практической пользы получаешь от родителей и нечто большее и что, когда они уйдут, ты все равно останешься сиротой, и неважно, сколько тебе будет лет к этому времени – девять или девяносто. Я заметил это, наблюдая за отцом и понимая, что дед ему уже ни на что не нужен, но он, хоть и вполне уже взрослый человек, до сих пор его побаивается и, конечно, от этого – от страха – взялся учить английский. Тут меня проняла дрожь, причем трясся я и в постели, где лежал, и за партой, где сидел, потому что пребывал ведь одновременно в двух местах, а потом увидел, как руки матери что-то делают с простыней и одеялом, только непонятно, чту – не то укутывают меня поплотней, не то, наоборот, раскрывают. И слышал настойчивый голос врача:

– Решайте поскорей. Боюсь, будут осложнения на сердце.

Я понятия не имел, зачем нужна операция и как тут одно может быть связано с другим, хотя, когда мне бывало очень страшно, чувствовал, что сердце колотится прямо в горле. И, чтобы отделаться от этих мыслей, я закрыл глаза, сделал небольшое усилие и вернулся на другую сторону носка или жизни. Там все было в точности так, как я оставил это, уходя: хотя звонка на перемену еще не было, все мы толпились во дворе и глядели, как, выстроясь по предметам, вылетают из окон разнообразные учебники. Учителя, кажется, попытались воспрепятствовать бегству и закрыли окна, но увесистые тома в твердых переплетах разбили стекла. Учебники математики покинули школу в безупречно ровном строю, вроде того, каким летит косяк диких гусей, тогда как грамматики устроили небольшую свалку, в которой иные потеряли страницы, и те кружились, как перья, у нас над головами. Мы подбегали к ним, ловили и рвали их на мелкие кусочки, чтобы и следа не оставалось от этой гадости. И каждый раз, как из окон вылетала очередная стая учебников по тому или иному предмету, мы, задрав головы к небу, хлопали в ладоши и хохотали как сумасшедшие. Одна моя часть сознавала, что есть в этом ликовании нечто дикарское, но другая не могла не наслаждаться зрелищем. Учителя озабоченно переговаривались друг с другом, но видно было, что их тоже забавляет нежданное происшествие. Тогда я понял, что и у взрослых тоже – по две стороны.