Владимир Шпаков - Смешанный brак

– Сам видишь: за ними никто не ухаживает. А это ведь металл, он денег стоит. Да и вообще, мертвым – какая разница, как лежать?

Внезапно в мои воспоминания кто-то влезает, эмоционально заявляя:

– Тебя самого могут похоронить на таком кладбище, и я даже не узнаю, где твоя могила!

Ну конечно, это мать. Трудно представить ее в роли спутницы, строгая немецкая фрау ни за что не отправилась бы туда, где по барной стойке бегают мыши, а с кладбищ воруют ограды. Поэтому мать присутствует в виде голоса, я вроде как слушаю «Радио Ганновера».

– Вспомни, как в институт Густава Штреземана приехали русские репатрианты с немецкими фамилиями: фальшивые Шторки, Шмидты и так далее. Помнишь, как они доставали пиво из автомата?

Разумеется, я помнил. В тот раз я спустился на цокольный этаж, где наткнулся на молодых репатриантов из Казахстана. Они копошились у автомата с напитками, при появлении незнакомца замерли, но когда я заговорил на русском, опять загалдели (приняли за своего!). И тут же взялись показывать, как они будут «бомбить» автомат. Один опустил в щель две марки, автомат выдал бутылку, и двое парней изо всей силы оттянули открывшуюся дверцу, так что образовалась щель. Рука взрослого не пролезла бы туда, но самый маленький член группы легко просунул внутрь детскую ручонку, и вскоре на мраморном полу стояла дюжина пива «Кёльш». Они тут же взялись открывать бутылки; я тоже пил, улыбаясь и по-прежнему стараясь быть «своим», хотя внутри поднимался протест.

– Интересно, почему ты не рассказал об этом брату? Франц был демократом, но откровенное воровство даже его заставило бы сделать соответствующие выводы. Тем более эта банда…

– Банда?

– Да, банда! В одну из ночей они сорвали со стены огнетушитель и залили пеной весь коридор! А потом выбили этим огнетушителем окно!

– Мама, это был протест. Они попали в общество, которое их отвергло. Их считали «русскими»…

– Вот и уезжали бы обратно в Россию, если «русские»! Но они не хотели возвращаться в страну, где кладбища напоминают свалки!

У входа на кладбище, где я нахожусь, свалены пластиковые бутылки, обертки, пакеты… Людей нет, лишь одна женщина в глубине загаженного некрополя пытается убрать с могилы траву. В старом платье и в платке, она ритмично наклоняется, отбрасывая вырванные зеленые пучки, затем усаживается на скамейку, держась за сердце.

Она долго сидит с безучастным видом, похоже, не имея сил бороться с зарослями. И хотя ей можно помочь, я сдерживаю желание. В этой бездеятельности (и моей, и женщины) есть что-то соблазнительное: ты опускаешь руки, плывешь по течению, получая горькое удовольствие. Это значит: я становлюсь похожим на здешних жителей, пространство меня побеждает, меняет состав крови, делая неважным то, что осталось в странном мире под названием «Европа».

Я сам удивился равнодушию, с каким воспринял последнее письмо Гюнтера. Тот сопроводил послание собственным фото, наверное, желая поразить новой прической – белая грива была заплетена во множество косичек, кажется, модных среди аборигенов Карибского бассейна. На физиономии Гюнтера красовались две побрякушки (пирсинг на верхней губе и на правой брови), само же письмо представляло собой хвастливый рассказ об очередной акции антиглобалистов, которую провели в австрийском Зальцбурге. Город был наводнен полицейскими, протестующих отправляли обратно прямо с вокзала, но две сотни героев все-таки просочились через кордоны, спрятавшись на холме Капуцинов. Они не спали всю ночь, мокли в лесном массиве под дождем, чтобы с утра высыпать на улицы города, удивив своим появлением и полицию, и горожан.

В ответном письме я назвал их акции бессмысленным занятием. В том самом Зальцбурге, писал я, есть парк Мирабельгартен, где установлено множество статуй забавных карликов, с которыми очень любят фотографироваться туристы. Вы тоже забавные карлики, хотя делаете вид, что очень серьезные люди, которых и другие должны воспринимать всерьез.

Письмо я, впрочем, не отправил, не желая втягиваться в неизбежную (еще бы!) полемику. Гюнтер тоже мог бы прибегнуть к образам, например, вспомнить развинченный манекен, увиденный нами в одной из магазинных витрин. Мы возвращались из пивного бара и вдруг оба застыли. Лежащая за стеклом фигура являла собой сюрреалистический объект: голова лежит отдельно, руки и ноги – тоже, а обрубок-торс аккуратно поставлен рядом с этими продуктами четвертования. Это была сама безысходность, воплощенная катастрофа, и мы оба, не сговариваясь, выдохнули: Франц! Полчаса назад мы говорили именно о нем, уже месяц не выходившем из дому. Точнее, говорил Гюнтер, предлагал как-то решить проблему, я же, пребывая в подавленности, молча поглощал пиво.