Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

«Скорее домой, — думала она. — Отсоединиться, отвязаться от него любой ценой, укрыться за толстыми стенами и больше никогда не вестись ни на какие его слова. Скорее, скорей…»

Вышли из «Иллюзиона» на холодный пронизывающий вечерний сквозняк. Он предложил ей где-нибудь посидеть, любое кафе, ресторан на выбор — отказалась. Предложил отвезти домой — посмотрела на него и сказала: нет. Он приблизился к ней, взяв за руку, поклялся, что «кино больше не повторится» и распахнул «Жигули».

Ехали молча. Наконец, он произнес единственное слово, которое она не могла не одобрить. Он сказал: «Прости», она кивнула.

Клятву он сдержал, хотя, судя по прыгающим по лицу желвакам, это далось ему нелегко: каждый мужчина знает, что автомобиль весьма удобен для того, чтоб нарушить данное женщине обещание быть благоразумным. Она оценила его благородную скованность; мало того, завидев издалека свой светло-желтый дом и три свои темных окна, она вспомнила, что в квартире пребывает сегодня одна, и лукавая мысль, не пригласить ли Орла на чай-кофе, ненароком влетела ей в голову, но, впрочем, тотчас в ней испарилась.

Вошли в подъезд, гулкий, сталинский, с высоким потолком и синими, разделенными бороздками на бездушные квадраты стенами. Она не хотела, чтобы он входил, начала прощаться на улице, но он, отжав тяжелую дверь, все-таки проследовал за ней в подъезд в интуитивном желании подольше не расставаться и проводить хотя бы до лифта. И вдруг предложил вместе встретить Новый год.

Она замешкала с ответом; она подумала о том, что вот, пожалуйста, все может для нее сложиться хорошо и даже благополучно. Вот Толька, вот она, вот Новый год на носу, хотя дожидаться его необязательно: можно прямо сейчас позвать Орла к себе и начать новую жизнь. Последнюю крамольную идею должно было бы тотчас растоптать сознание, но, к ее удивлению, этого не происходило; более того, Светлана поняла, что эта идея сознанием и рождена, что она и есть то, чего ей так в последнее время не хватало, и что теперь, с Анатолием, может так счастливо осуществиться.

Он, гордый, ждал ее решения, не торопил.

Медленно, растворившись накануне последнего слова в раздумьях, она двинулась к лифту.

Батарея крашенных поносной охрой почтовых ящиков, уродовавших вестибюль, оказалась на ее пути. Простая механика руководила ее взглядом, пустой и привычный автоматизм, но она вдруг заметила в круглой прорези своего двадцать седьмого ящика белую полосу. Сердце прыгнуло — конверт! Длинный, длиннее обычных советских, значит, международный, значит, от Саши. Мгновенно открыла ящик, достала, надорвала, чуть отвернувшись от Орла, близоруко вгляделась в текст. «Люблю», «единственная», «скоро буду с тобой» — нашла, прочла то, чего хотела, и другие слова долгого письма были ей уже не нужны; жизнь переменилась, обрела цвет и звук счастья.

— От кого письмо? — спросил Толя, хотя прекрасно понял, от кого.

Вместо ответа она вызвала лифт. Улыбалась далекой улыбкой, не имеющей отношения к тому, что здесь и сейчас происходило.

— Пока, — сказала она. — Пока, Толя. Я не смогу на Новый год. Правда, не смогу. Спасибо за вечер. Ты прости…

Захлопнулся лифт. Махнула ему на прощание, вознеслась как ангел ввысь, с улыбкой и блеском в глазах.

Он врезал кулаком по синей стене, и сильная боль принесла ему облегчение. Он вышел на улицу, на звездный простор, глотнул холодного воздуха и немного остудил мозги. «Еще не кончено», — произнес он вслух и рванул на себя дверцу «Жигулей».

Отдельная палата; на окнах жалюзи, словно решетки, на полу полоски солнца. Тюрьма.

Белый потолок, белые стены, белые простыни. Камера.

Блок, растяжка, гиря, противовес. Пытка.

Десять дней, две недели, вечность — сколько длилась пытка? Сколько он пролежал на спине с тяжелыми, словно чугунными, ногами, подвешенными в пространстве? Сташевский точно не помнил, но снова и снова вспоминал то, что с ним произошло. «Это была славная охота, — успокаивал он себя. — Настоящий долбаный подвиг. Когда еще выпадет такая удача? Когда еще ты сможешь так отличиться перед Отечеством, так помочь Мехрибан и так порадовать друга Макки?! У тебя перебиты ноги, но ты ему не уступил. Только зачем все это было? Ради чего? Где ты, учитель Костромин? Раскрой народу глубинный стратегический замысел! Где ты, падаль? Где твой чувачок Кузьмин? Почему не приходит? Жив ли? Или сильно занят, вылизывая тебе промежность?»

А потом, после вечности, Слава Егоров, хирург, благодетель и хороший человек, который, собственно, Сашу и откачал, сделал рентген его несчастных конечностей и, промычав, что все идет нормально, на новую вечность запаковал их в гипс. «Сперва подвешивали за ноги, теперь, как в испанский сапожок, заковали в гипс, — усмехался про себя Сташевский, — гуманная у нас медицина».