Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 03 (9), август

И еще одно замечание о талии. В цитированном выше письме Пушкина к брату Льву разговор о ней заходит ненамеренно — кстати : «Если гг. издатели не захотят удостоить меня присылкою своих альманаков, то скажи Слёнину (книгопродавец и издатель. — А. К. ), чтоб он мне их препроводил, в том числе и „Талию“ Булгарина. Кстати о талии… и т. д.». Речь здесь идет об альманахе Ф. В. Булгарина «Русская Талия на 1825 год» (в нем был опубликован объемный фрагмент «Горя отума»). Словосочетание талия Булгарина уже звучит каламбурно (не говоря уже о просьбе препроводить талию), чем и воспользовался Пушкин. Вместе с тем, довольно двусмысленно звучит и само название альманаха, придуманное Булгариным — русская талия на 1825 год, как будто именно отечественные талии имеют год от года приобретать какие-то особенные параметры. Хотел он того или нет, но оно кажется определенным образом связано со знаменитым пушкинским отступлением о женских ножках:

Тонкая русская талия оказывается едва ли не такой же редкостью, как и стройные ножки. Можно сказать, что Пушкин выступил достойным продолжателем Н. Остолопова, гордившегося тем, что «первый написал Российский Омоним». Впрочем, это уже другая история…

Итак, присмотримся еще раз к созданной автором «Онегина» ситуации вокруг Светланы. Размывая грани между:

• вымыслом (условностью) и действительностью;

• мужским и женским началами;

• светом и тьмой;

• «тварью» и творцом;

• автором высказывания и его адресатом;

• своим и чужим;

• героинями баллады и романа;

• словом и обозначаемым им предметом;

• общедоступным и тайным (понятным только «своим»), —

Пушкин придает имени собственному исключительную смысловую подвижность. Оно приобретает, так сказать, поливалентность, оказываясь под его пером, если использовать естественнонаучную терминологию, этаким «свободным радикалом», способным закрепляться едва ли не за любым предметом, сохраняя при этом свой «генетический» код, т. е. оставаясь самим собой, именем как таковым — набором звуков, в большей или меньшей степени

«приятных», «сладких» и т. д. Что же касается смысловых (культурных) коннотаций, то все зависит от того, кто конкретно это имя слышит (или читает). Во всяком случае несомненно, что текст романа рассчитан на разные читательские аудитории: к одной относятся «посвященные», к другой — все прочие.

В заключение замечу, что «арзамасский» подтекст пятой главы «свободного романа», который впервые вскользь отметил В. В. Набоков (в сне Татьяны, пишет комментатор, отзывается эхо «Арзамасских» обедов — скелет гуся и останки его малинового колпака [19] Набоков , указ. изд. — С. 501. ), разумеется, не исчерпывается эпиграфом. Но это уже тема другой статьи.

Эта история о любви. И как каждая история настоящей любви, она имеет печальный конец.

Мой герой Петр Петрович Пуздрыкин не так чтобы очень стар, но уже далеко и не молод. Голову его украшает светящийся даже от ничтожного источника света нимб лысины, в уголки глаз вкрались предательские кракелюры — годовые кольца Петра Петровича, а от крыльев носа к бесцветному рту протянулись змеи-морщины.

Человеку, впервые увидевшему Пуздрыкина, с устатку вообще может показаться, что наш Петрович древний старик — из ушей, носа и прочих не занятых лысиной мест тянется к свету могучий бор седого мужского волоса. Но это впечатление обманчивое. Уже при втором, трезвом взгляде, он увидит цепкий, я бы сказал молодой, да уж что там — хитрый, с прищуром взгляд русского мужика. А идет он из самих лицевых глубин, из ставших сизыми от трудной и долгой жизни глаз Пуздрыкина, которые в свою очередь — глаза, в смысле, сидят на круглой, без утолщений и излишних длиннот, голове Петра Петровича. А она в свою очередь царствует на крепкой, тугой шее.

Обычно шея, и вся плоть что выше, вплоть до самой лысины, светится, фосфоресцирует, сиречь блестит небесной голубизной — до такой степени выбриваемости лелеет Петр Петрович свою нежнейшую физию. Но в последние недели хозяин все еще крепких, но уже с налетом бульдожьей брылястости щек, совсем забыл нежный холод бритвенной стали. Да и есть от чего. Любимая, и единственная жена Петра Петровича, отрада глаз и услада тела занемогла. Да и не сказать, чтобы уж очень-то занемогла, почти и не хворала, не жаловалась пренежнейшая его Елизавета, кстати, тоже Петровна, но как-то однажды ойкнула и теменем об пол — шлеп! С тех пор Гиппократы и парацельсы из районной поликлиники за нумером 183, что от Петерочки через дорогу налево, безотрывно ставят ей диагноз — рак в третьей степени.