Ник Келман: Девочки

Когда вы покидаете коридор, они выглядят слегка уставшими, будто уселись на американские горки, но не были уверены, что хотят на них кататься. Но потом, когда ты расплачиваешься с ними, когда ты отсчитываешь стодолларовые бумажки, когда сверх этого платишь им по тридцать процентов за хорошую работу, выглядят они воодушевленными, счастливыми, будто рады, что все-таки сделали это. Они стоят рядом, обнаженные, их руки все еще обвивают талии друг друга. Они размыкают объятья, только чтобы пересчитать деньги.

Пока они пересчитывают деньги — прежде чем поблагодарить тебя, улыбнуться тебе и сказать, что надеются, ты придешь снова (когда они — не по их вине — не смогут уже тебе ничего предложить), прежде чем они снова наденут свои наряды, — ты думаешь о том, что, если бы любая из этих девушек переехала к тебе и попросила бы завести собаку, у тебя никогда бы не было таких проблем, как у твоего друга. Если бы одна из этих девушек жила с тобой и попросила бы тебя завести собаку, а ты бы согласился, ты с самого начала понимал бы, что она разделит ответственность за животное не больше, чем это делал ты в шестилетнем возрасте. Если бы она попросила тебя завести собаку, ты бы знал, во что впутываешься.

Твой друг тоже закончил, и вы уходите. На улице, глубоко вдохнув свежего ночного воздуха, он говорит:

— Боже, я чувствую себя великолепно! Не знаю, на что это похоже — как будто я избавился от чего-то болезненного, как будто что-то плохое закончилось. Понимаю, что утром я буду чувствовать себя хуже, я знаю это, но думаю, мне будет в любом случае лучше, чем сегодня утром. Она словно напомнила мне, что в мире действительно существуют другие вещи.

Когда вы залезаете в твой лимузин, он добавляет:

— Она бы взбесилась, узнай, где я был сегодня ночью.

— Почему? — спрашиваешь ты. — Она ушла от тебя, бросила тебя, какое ей дело?

Он кивает. Смотрит в окно, стучит указательным пальцем по тонированному стеклу. Звук получается немного жестяной.

— И все же она бы разозлилась, — произносит он.

Затем смотрит на тебя и добавляет:

— Особенно на тебя. Дружище, она бы смешала тебя с грязью.

— Я знаю, — говоришь ты. — Я знаю.

А затем:

— А куда вы дели собаку?

А что, если мы ничего такого не делаем? Что, если у нас нет возможности или времени, или мы слишком честны, чтобы лгать своим женам, или мы слишком себя контролируем, чтобы удовлетворять свои собственные желания за счет других, за счет этих девочек или их родителей? Что тогда?

Тогда мы идем и покупаем себе мотоцикл. А к нему покупаем черную кожаную куртку. Затем мы продаем весь свой антиквариат и покупаем дорогую мебель какого-то финского дизайнера, начинаем слушать музыку более популярную (у кого?), чем та, к которой мы привыкли, которая уже устарела полгода назад. Затем мы начинаем коллекционировать дорогие комиксы. Затем мы потихоньку начинаем дурачить других людей, но так, чтобы они ничего не заметили. Ничего такого, что могло бы заставить их постоянно завидовать нам, что могло бы заставить их думать о нас — посторонних для них людях — через день или неделю как о «том счастливом ублюдке», что могло бы заставить их днем позже наброситься на своих жен или подружек по поводу чего-то, что в других обстоятельствах они бы могли стерпеть. Ничего такого, что могло бы заставить женщин постарше смотреть на нас — посторонних для них людей — скорее с яростью, чем с изумление или сожалением. Ничего такого, о чем можно сказать с чрезвычайным удовольствием:

— Смейтесь, сколько хотите, возможно, я валяю дурака. Возможно, это недостойно меня, ниже меня. Возможно, я должен быть умнее. Но это того стоит. Потому что когда я прихожу вечером домой, я трахаю ее столько, сколько хочу, эту девочку, эту легкомысленное, юное создание.

Ты будешь стоять на берегу реки, где играл ребенком, где распивал спиртное подростком. Ты будешь стоять там со своей дочерью и пристально глядеть на воду, на другой берег. Она будет настаивать на губной помаде и серьгах, но по-прежнему будет держать тебя за руку, когда холодно, а иногда даже когда и не холодно.

— Па-а-ап, — захнычет она, — что мы здесь делаем? Холодно же.

— Не понимаю, — ответишь ты, — на той стороны реки раньше была фабрика. Полуразрушенная, заброшенная фабрика. По ней можно было рыскать часами. Там было столько разных станков. Никто не знал, что это была за фабрика, но именно поэтому она так пленяла. Это было действительно клевое место, где можно было околачиваться без всякого дела.