Катрин Панколь - Желтоглазые крокодилы

Он стал прежним, суровым и непроницаемым. Повернул голову к выходу, словно ждал кого-то. Милый жизнерадостный собеседник исчез, напротив сидел мрачный незнакомец.

— Становится прохладно, может быть, вернемся?

В такси, по дороге в отель, он неотрывно смотрел в окно. А Жозефина за ним наблюдала.

— Я правда виновата, не надо было задавать вам все эти вопросы. Так было хорошо, пока я об этом не заговорила, я так расслабилась…

Он посмотрел на нее с бесконечной нежностью, с облегчением, и, притянув к себе, обнял за талию.

— Жозефина, вы чудесная. Вы не представляете, как вы трогательны. Не меняйтесь, пожалуйста, не меняйтесь!

Он произнес эти последние слова, словно взмолился. Жозефина поразилась страсти в его голосе.

Он взял ее за подбородок, приподнял голову так, чтобы она смотрела ему в глаза, и произнес:

— Вы не виноваты, просто я невыносим. Но с вами мне делается легче. Вы меня успокаиваете, я люблю с вами разговаривать…

Она положила голову ему на плечо, закрыла глаза. Она вдыхала его запах — вербена и лимон, сандаловое дерево и апельсиновая цедра, — и думала, тот ли это аромат, что он рекламировал. В окне мелькали улицы и проспекты; ей хотелось, чтобы эта ночная прогулка никогда не кончалась. Рука Луки на ее талии, ночная тишина, сонное покачивание машины и силуэты чахлых деревьев, мертвенные в свете фар. Она погрузилась в приятное забытье, и тут он поцеловал ее. Поцелуй этот, нежный и неторопливый, длился и длился, пока такси не остановилось перед гостиницей.

Они молча взяли ключи, поднялись на третий этаж, где были их комнаты, и когда Лука на пороге ее комнаты толкнул дверь, она позволила ему войти.

Она позволила ему положить ей руки на плечи и вновь целовать…

Она позволила ему гладить ее тело под свитером.

Она позволила ему…

Но, когда она уже была готова на все, в ее голове вдруг снова возник образ брюнетки из рекламы. Она видела ее точеную талию, загорелый живот, тонкие изящные руки; Жозефина сжала зубы, изо все сил втянула живот, чтобы он не нащупал жирок на талии, я толстая, я уродина, он меня разденет и заметит это… Она представила себя, как он увидит ее обнаженной: почтенная мать семейства с жидкими, тусклыми волосами, прыщиками на спине, полной талией, в удобных белых хлопковых трусах…

Она оттолкнула его и прошептала: «Нет, нет, пожалуйста, нет».

Он выпрямился, пораженный. Взял себя в руки. Извинился и небрежным тоном заметил:

— Я не стану вам докучать. Не будем больше говорить об этом. Встретимся за завтраком?

Она кивнула. Ее душили слезы. Она смотрела, как за ним закрылась дверь.

— Ничтожеством, Ширли! Я оказалась полным ничтожеством. Он прижимал меня к себе, целовал, это было так прекрасно, так прекрасно, а я только и думала о своих жирах и о своих белых хлопковых трусищах! Он ушел, и я плакала, плакала… На следующий день, за завтраком, он вел себя так, словно ничего не случилось… Вежлив, любезен, передает круассаны, спрашивает, как спалось, когда мой поезд… А я отказываюсь от круассанов из ненависти к жирам! Этот человек — мечта всей моей жизни, а я его оттолкнула! Я сумасшедшая, точно, совершенно сумасшедшая. Все кончено, больше у меня ничего никогда с ним не будет. Моя жизнь кончена.

Ширли выслушала тираду, раскатывая по столу белое пышное тесто для пирога, а потом заявила:

— Твоя жизнь не кончена, она едва начинается. Единственная проблема в том, что ты об этом не знаешь. Ты написала книгу, которая произвела фурор…

— Это же не моя заслуга…

— Что, разве не ты ее написала?

— Да, но…

— Ты и никто иной, — с нажимом произнесла Ширли, обличительно указав на нее скалкой.

— Да, но…

— Но ты же не знала, что можешь писать книги. Значит, будем объективными, сестра оказала тебе услугу… Ты ничего бы не написала, если бы она тебя не попросила, и вдобавок, у тебя будет куча денег.

— Это точно.

— Благодаря ей ты знаешь, на что способна. Очень полезный опыт. А теперь сделай милость, забудь об этой книге. Забудь об этой книге и иди дальше. Пиши. Пиши для себя! Живи ради себя! Ты хочешь мужчину — и ты отталкиваешь его, ты хочешь писать — и сомневаешься, черт подери, Жози, соберись, ты несносна со своими колебаниями и сомнениями. И прежде всего перестань называть себя толстой и уродливой. Это не так.

— Тогда почему я так себя вижу, скажи мне?

— Одри Хэпберн была уверена, что она уродина, вспомни. Да мы все считаем, что страшны как смертный грех!

— Только не ты!