Ежи Пильх - Безвозвратно утраченная леворукость

Деда Дидя заслуживал величайшего восхищения, и на нем я все мое восхищение и сосредоточивал. Для него под окнами всегда играли музыканты, он мог таинственно улыбаться своим мыслям, он прилежно культивировал славный обычай духовной изоляции и всегда по дороге с почты домой одним махом выпивал в «Пясте» (впоследствии «Огродова») двести граммов беленькой, чтобы через пару минут после, когда он шел по двору и входил в кухню, быть полностью готовым к схватке с психопатологией повседневной жизни.

— Как мать? — спрашивал он, клал папку на стол и медленно развязывал синий почтовый галстук. — Как сегодня мать?

— Пошла в Партечник, злая как фурия, — ритуально отвечали мы, — она в страшной ярости, наверное, ее бес сегодня попутал.

— Бес попугал? Интересно, что именно в четверг, — хмурился дедушка и замирал с васильковой петлей в руке.

Нужно хранить верность собственным демонам. Вопрос «Почему бес пришел в четверг?» является для меня одним из возможных истоков литературы, одним из поводов для литературного творчества, одним из первых импульсов — как если бы Мариана Сталю перефразировал Хайдеггер — литературоощущения, литературоощущения мира. На вопрос, почему бес пришел в четверг, скорее нет достойного ответа, и тут можно только единственную вещь сделать, можно этот вопрос записать. Можно, понятное дело, тщетно пытаться выяснить, какой это был четверг (условный, а потому несуществующий день между средой и пятницей, томатный суп был в тот четверг на обед), какой это был бес (тут как раз был бес Мартина Лютера, бес из плоти и крови, из крови темной, из плоти смолистой, копыт обгаженных, хвоста смердящего, рогов хитиновых и когтей с мерзостными наростами, — пение его слышно было над Партечником), можно восхищаться эстетической силой этой фразы, прекрасным напряжением, которое возникает туг между повседневностью и потусторонним миром, позволительно все, но, как говорит апостол Павел, все позволительно, но не все полезно. Воистину, воистину говорю вам, единственная вещь, которую вы можете сделать для предметов, голосов, огней и для темных загадок мира, единственная вещь — это описать предметы, голоса, огни и загадки. Описать и переживать оттого, что описание не заменяет предмета, оно лишь запечатленный призрак, переживать от этого, но переживать в разумных — скажем так — пределах.

Чеслав Милош был, конечно, абсолютно прав, когда в своем бессмертном стихотворении о девушке, мимоходом увиденной в парижском метро (Esse), переживал по поводу непознаваемости бытия, неполноты познания, призрачности литературы, тщетно пытающейся ловить неуловимую жизнь.

«Она вышла у Распай. А я остался наедине с огромностью сущего. Губка, страдающая оттого, что не может наполниться водой, река, страдающая оттого, что отражения облаков и деревьев это не облака и деревья». Великий по сути фрагмент. Но давайте все же оценим и читательские пристрастия того, кто сидит на берегу и предается искусству утонченного созерцания мира, отраженного в воде. Он сидит у реки (имя реки — Милош) и не хочет самих по себе этих страшных облаков, не хочет самих по себе этих непостижимых деревьев, с призраками ему как-то сподручнее.

Возможно, судьба реки — страдание, и страдает она, возможно, для того, чтобы те, кто на берегу, чувствовали себя увереннее. Я вижу расплывчатые, темные, словно отраженные в реке, текущей под лютеранским кладбищем, тени моих покойников и прогоняю из сердца вульгарную надежду, прогоняю из головы дешевую, сентиментальную и безбожную мысль об искусстве, воскрешающем мертвых. Возможно, литература — это заклинание призраков, возможно, между заклинанием призраков и воскрешением мертвых граница зыбка, но лучше ограничиться призраками. Надо прогонять демонов, но в памяти надо хранить им верность. Память есть субстанция этого ремесла.

Я не храню рукописей. По врожденной практичности я сначала исписываю бумагу с двух сторон (с одной стороны текст рукописный, с другой — машинописный), а потом по врожденной рачительности везу исписанную бумагу в пункт сбора макулатуры, где произвожу выгодную трансакцию, а полученные таким образом деньги откладываю, ибо мечтой моей является покупка в будущем уютной однокомнатной квартиры. Поскольку я не храню рукописей, то не могу проверить, но зато хорошо помню: когда я начинал писать, рядом с рассказчиком и одновременно героем моих первых рассказов всегда присутствовал призрак Деда. Даже первые литературные шаги я делал в его всеведущем присутствии. Я писал рассказ об эпохе обменной торговли, которая вдруг наступила на земле, и Дед вместе со мной отдавался символичной горячке беспрерывного обмена одних предметов на другие; я писал о побеге из родного дома в большой мир, и Дед был в этом рассказе как Толстой, покидающий Ясную Поляну, я писал об индюке Бельтсвилле, который вспорхнул на верхушку дерева в саду, и среди домашних, потерявших надежду и пытающихся разными маневрами стащить птицу на землю, был, понятное дело, и Дед.