Иэн Макьюэн - Сластена

Тут я поняла, что за этим последует. Вернее, мое тело поняло. Сердце застучало чуть чаще.

— Наши люди бились над этим месяцами, но данных было слишком мало, чтобы отождествить Вольта с кем-то из сотрудников. Но в прошлом году кто-то перешел к американцам через Буэнос-Айрес. Не знаю, что выяснили наши друзья. Но знаю, что нам передать сведения они не спешили — до сих пор обижены на историю с высылкой. — Макс помолчал. — Догадываешься, к чему я веду, да?

Я хотела сказать «да», но язык вовремя не послушался. Вышло что-то вроде урчания.

— Так вот о чем ходят разговоры. Двадцать с чем-то лет назад Каннинг передавал документы связнику. Это продолжалось пятнадцать месяцев. Было ли что-нибудь потом, мы не знаем. Мы не знаем, почему это прекратилось. Возможно — обоюдное разочарование.

Когда меня возили из епископского дома в магазины городка в синей колясочке с мягкими пружинами и серебряными спицами, в красивом чепчике, в ту пору еще единственного ребенка, Тони вел дела со связным, пытаясь, как ему было свойственно, щегольнуть заученными русскими фразами. Я представила себе, как в дешевом кафе автобусной станции он вынимает из нагрудного кармана двубортного пиджака сложенный коричневый конверт. Возможно, с извиняющейся улыбкой и пожатием плеч, потому что материал не первого сорта — он любил всегда быть лучшим. Но лица его я не могла как следует разглядеть. В последние месяцы, когда я пыталась воскресить его лицо в памяти, оно расплывалось перед мысленным взглядом. Может быть, поэтому я не так сильно мучилась. Или наоборот, черты смазывались, потому что притупилось горе.

Но не голос. Внутренний слух — более цепкое чувство. Я могла мысленно включить голос Тони, как включаешь радио. И слышать, как он до последнего не повышает интонацию при вопросе, смягчает «р» так, что оно приближается к «в», его вежливые возражения «ты так считаешь?», «я бы выразился иначе», «ну, до какой-то степени», «подожди минутку»… и профессорский поставленный голос, его уверенность в том, что он никогда не произнесет и не подумает чего-либо глупого или экстремистского. Все выверено, сбалансировано. Вот почему так легко было мысленно услышать его объяснение за завтраком в коттедже, когда утренний солнечный свет лился на плиты пола через открытую дверь с бесчисленными необъяснимыми заклепками и освещал беленую штукатуренную стену с акварелью Черчилля. А между нами на столе — кофе с гущей, сваренный особым «горшочным способом» со щепоткой соли, и на светло-зеленой тарелке с глазурью в паутине трещин недожаренные тосты, похожие на черствый хлеб, и толстые ломти горьковатого апельсинового джема, сваренного сестрой служанки.

Я слышала ясно его объяснение — тоном, подразумевающим, что возразить может только дурак. Милая девочка. Надеюсь, ты помнишь наше первое занятие. Это новое ужасное оружие можно обуздать только равновесием сил, взаимным страхом, взаимным уважением. Даже если придется передать секреты тираническому государству, это будет лучше, чем безраздельная гегемония кичливой Америки. Будь добра, вспомни, как после сорок пятого года в Америке справа раздавались голоса, призывавшие к атомному уничтожению Советского Союза, пока ему еще нечем ответить. Можно ли было устоять перед этой коварной логикой? Если бы таким оружием располагала Япония, не было бы ужасов Хиросимы. Только равновесие сил может сохранить мир. Я сделал то, что должен был сделать. Шла холодная война. Мир разделился на два враждебных лагеря. Я не один держался таких мыслей. Пусть Советский Союз, при всей его абсурдности и безобразиях, будет так же вооружен. Пусть недалекие люди меня обвинят в непатриотичности и предательстве, разумный человек действует в интересах мира на земле и сохранения цивилизации.

— Ну, — сказал Макс, — ты ничего не хочешь сказать?

В тоне его слышалось, что я соучастница или каким-то образом ответственна. Я помолчала, чтобы нейтрализовать вопрос. Потом спросила:

— Перед смертью с ним беседовали?

— Не знаю. До меня дошли только слухи, просочившиеся с пятого этажа. Времени для этого было достаточно — месяцев шесть.

Я вспомнила, как приехали на машине двое в костюмах, и мне пришлось гулять по лесу, а потом мы срочно вернулись в Кембридж. В первые минуты после рассказа Макса я ничего особенного не почувствовала. Я понимала важность услышанного, знала, что чувства еще придут, но разбираться с ними я буду наедине. А пока что меня защищала беспричинная ненависть к Максу — желание переложить вину на вестника. Он не упускал случая пройтись по адресу Тома Хейли, а теперь изничтожал моего бывшего возлюбленного, пытался стереть его из моей жизни. Историю с Каннингом он мог бы держать при себе. Это был только слух, и если даже правдивый, не было никакой производственной необходимости сообщать о нем мне. Редкий случай перспективной и ретроспективной ревности одновременно. Если я не могу принадлежать ему, так пусть и другому не принадлежу, даже в прошлом. Я сказала: