Оксана Робски - День счастья — завтра

Но только не в это одеяло с квадратным штампиком.

За окном сверкало солнце, но в палату оно не попадало.

С улицы доносились голоса птиц, но мне они казались записанными на магнитофон.

Я принесла из дома уже почти все игрушки, но эта комната с желтыми стенами и особым запахом все-таки никак не походила на уютную детскую спальню.

Именно в больницах дети впервые знакомятся с одиночеством. Поэтому, вырастая, они забывают своих друзей и врагов, дни рождения и каникулы. Но они всегда помнят о том, что лежали в больнице.

Я отказалась от Кипра. Хорошо, что билеты не эконом-класса, — они бы пропали. Скупой платит дважды.

Я села в машину в отвратительном настроении. Мне было невероятно жалко Артема. Взрослые, когда они лежат в больнице, успокаивают себя тем, что делают это ради прекрасного здорового будущего. Ради чего маялся в больнице мой сын, он не понимал.

Меня мучил один вопрос: связывает ли Артем свое положение с тем, что я вовремя не отнеслась серьезно к его жалобам? Не вызвала врача, вместо того чтобы идти спать? Думать об этом было слишком тяжело.

Я отправилась к Антону.

В больнице мне дали целый список лекарств, которых у них не было. ЦКБ называется. Что тогда говорить про обычные районные? Страшно представить.

Я остановилась около первой попавшейся аптеки. На Брестской.

Купила лекарства. Заодно влажные салфетки в больницу, какие-то леденцы.

Открывая машину, пожалела, что не купила гематоген. В детстве я его очень любила, может, Артему тоже бы понравилось?

Я резко обернулась, и это могло меня спасти.

Прямо передо мной оказался небритый мужчина в черной шапочке. Я уперлась ему в грудь.

Но не спасло. Я увидела руку, которая стремительно приближалась к моему лицу.

Боль вонзилась в меня, и она была такой сильной, что я даже не почувствовала страха, когда чьи-то руки подхватили меня и я оказалась на заднем сиденье своей машины.

Я попыталась за что-то ухватиться, но сильные удары, уже ногами, затолкали меня в пол, между сиденьями, и я, как будто глядя на себя со стороны, на секунду удивилась, что смогла там уместиться.

Казалось, что еще мгновение назад я была на безопасном тротуаре, но машина уже мчалась, я лежала под чьими-то ногами, и тут только я поняла, почему темно: на голове было что-то, что закрывало мне глаза.

Я пошевелилась, чтобы избавиться от этого, но тотчас же получила пинок ногой. Боли не почувствовала: то ли от страха, то ли пинок был слабым.

Они говорили не по-русски. Я не понимала ни слова.

Голова болела так, словно в нее воткнули острую вилку и накручивали мозги, как спагетти.

Я вдруг поняла, что плачу. Сильно и очень мокро. Но абсолютно не шевелясь.

— Где права и техпаспорт? — услышала я голос с сильным акцентом.

Мне на голову что-то опустилось, и мне показалось, что это моя сумка.

— Громче, сука!

Я с готовностью повторила:

— В бардачке.

Мой голос был заискивающим, я специально старалась. Мне хотелось отвечать на их вопросы, говорить, рассказывать что угодно, чтобы их успокоить. Чтобы их разжалобить.

Чьи-то жесткие руки оказались у меня на теле… в моих карманах… у меня на груди.

— Деньги есть? — рявкнул тот же голос.

Нет, не надо скулить. Они меня не пожалеют.

Я постаралась совладать со своим голосом:

— Конечно есть. У кого ж их нет?

Я даже зажмурилась от страха. Шея напряглась в ожидании удара.

Они начали ругаться. По-русски. Матом.

— Вот сука…

«Они взяли мой „мерседес“. Забрали мои документы. Они убьют меня».

— Давай деньги, где они?

Я приготовилась не реагировать на боль. Каждая моя мышца напряглась и застыла.

Я ответила максимально вежливо:

— Права отдайте. Потом поговорим.

Я решила, что если в моем кармане будут права, то они меня не убьют. О том, что их могут потом вытащить, я почему-то не думала.

Меня не ударили.

— Слушайте, — я говорила бодро, словно все еще находилась в шезлонге на своей дачной веранде, — хотите, я вам доверенность на машину напишу, катайтесь на здоровье!…

Я замолчала на полуслове. Дура! Если они продиктуют мне данные, на кого доверенность, тогда уж точно убьют.

— Хотя вы и сами можете выписать…

Они говорили на смеси русского и какого-то армянского. Или таджикского. Или чеченского.

Один все время орал.

Мне показалось, что они дергались не меньше меня.

«Обдолбанные, — с ужасом подумала я, — на шприце».

— Слушайте, давайте нормально поговорим. Я ж нормальный человек, и вы нормальные. У меня в сумке, видели в кармане, кокс. Хотите?