Евгений Москвин - Лишние мысли

Единственное, что оставалось неизменным по ходу всего путешествия — мальчик должен был поворачивать голову вправо и смотреть на знак гармонии, нарисованный на стене одного из близстоящих домов, — ровно тогда, когда мать и сестра предупреждали его об этом, — смотреть, как видоизменялся этот знак по мере продвижения вперед или соскальзывания назад. Нижняя, черная с белым кружком часть знака нарисована была на каменном выступе из фундамента, верхняя, белая — на самой стене дома, — вот почему знак мог сомкнуться и принять обычную форму лишь тогда, когда наблюдатель стоял прямо напротив него; но чуть стоило отойти в сторону, и половинки расходились. Подспудно мальчик догадывался, что если половинки разойдутся слишком сильно, он сорвется и полетит вниз. («Слишком сильно», вероятнее всего, означало следующее: верхняя половина уйдет влево или вправо до такой степени, что ее прямое основание, смотрящее вниз, не будет иметь общей части с прямым основанием, смотрящим вверх, у нижней половины; или, может быть, мальчик увидит между основаниями «крышу» выступа из фундамента, но этого следовало опасаться меньше, потому как расстояние между памятником и домом было все же значительным.) Но он то и дело признавался себе, что если бы мать и сестра не подсказывали ему смотреть на гармонию (или, скорее, на то, что могло ею оказаться), он часто забывал бы это делать.

Почему? Неясно.

И вот мальчик опять соскользнул, хотя вроде бы делал все правильно: и ноги ставил четко, плотно прижимая носки ботинок так, чтобы ненароком не увидеть в полированной поверхности своего отражения, и тело держал в равновесии, и смотрел туда, куда нужно было, — не так, чтобы уж очень далеко соскользнул, и все же прилично; но каждый раз, когда ему, быть может, следовало испытать досаду, его зрение вдруг начинало затуманиваться, как в молоке, — белизна поглощала досаду. Порой на мальчика накатывала сильная усталость, и его двигала вперед лишь мысль о том, что если он все же заберется на памятник, его ждет коробка ванильных конфет, засунутая подмышку, или медяки, вставленные в каменную ушную раковину, но все же он не знал точно, какую получит награду, — тогда его ум посещало сомнение, но тут же мама и сестра начинали подбадривать и кричать, как же это хорошо, как прекрасно оказаться на вершине.

На вершине? Он вряд ли смог бы встать памятнику на голову, так что, вероятнее всего, имелось в виду сесть ему на плечи и постучать по ней ладонями, как по барабану.

Хотелось ли ему когда-нибудь, чтобы бордюр, по которому он двигался, превратился в лестницу? Если и да, тотчас же вспоминал он, что в лестнице ровно столько ступеней, сколько пожелает тот, кто идет по ней. Стало быть, вряд ли он сумел бы остановиться в своих желаниях, когда дошел бы до верхней грани куба, и не уступил бы соблазну уйти далеко в небо.

Как бы там ни было, в конце концов, он приноровился и соскальзывал уже не так часто и на меньшее расстояние, нежели то, которое удавалось ему преодолеть каждый новый раз, — и рано или поздно он должен был добраться до конца бордюра, вот он уже почти достиг его, — а потом ему еще нужно будет как-то развернуться; до сих пор он не представлял себе, как сумеет это сделать, избежав падения, но надеялся, что мать и сестра будут руководить его движениями: какую ногу следует поворачивать сначала, куда опираться рукой и т. д., а также, что не подведет и не разойдется в разные стороны знак гармонии. Ну а если его родные бросят его на произвол судьбы или он еще раньше упадет вниз или, наконец, не сумеет поймать руками каменное предплечье на подлокотнике кресла, что же, и здесь он спасен, даже если и не знает об этом сейчас, — у самой земли мальчика поймает его собственное тело, стоящее на плитах…

В одно январское утро, морозное и темное, священник отец Николай, пятидесятилетний мужчина, опаздывал в церковь, где ему предстояло провести венчание. Церковь находилась в пригороде, минут тридцать по железной дороге, а сегодня как назло случилась поломка на линии, и когда священник, наконец, дождался поезда, времени у него оставалось совсем мало. Вагон набился до самой крайней степени — он смог протиснуться только в центр тамбура, не дальше; его зажали со всех сторон, снег на рясе скрипнул и быстро растаял от теплоты тел — белые хлопья остались только на плечах. Когда поезд тронулся, головы пассажиров сонно покачнулись, свет моргнул, а с синеющей улицы через запотевшие автоматические двери проникали и ложились на потолок четкие тени деревьев, в ветвях которых запутались и умирали фонари. И по мере того, как поезд набирал ход и все чаще слышался спотыкающийся стук колес, потолок быстрее и быстрее сбрасывал с себя вереницы теней, но тут же его опутывали новые, и никак не удавалось ему от них избавиться. Запах рельсового масла, до этого вполне ощутимый, даже резкий, ослаб.