Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины

Но Цахилганов уже отмахивался:

— Макрокосм! Отстань. Не втягивай меня в конфликт поколений. Ты, макрокосм, странно буйствуешь нынче в речах тех, кого нет здесь, в палате… А я вот не хочу этого слышать. Отстань. Особенно Патрикеича не слушать бы. Воет вечно, как цепной пёс.

Как цепной пёс рухнувшего режима.

— А опыт наш ты куда денешь? — с достоинством потирал Патрикеич где-то там, за кадром, свои старые энкавэдэшные колени. — Не-е-ет, его из мировой практики ты, сынок, не выкинешь. Никто уже его не истребит! Никогда. И опыт наш — он взывает! Ууууу… Он будет совершенствоваться, сынок. Ещё как будет! Только вот — кем? Не нами, так против нас… А мы ведь много знаем по этой части — именно мы, калёно железо. И есть ещё… такое, мил человек… что один я на свете только и знаю. Я ведь и не помираю-то поэтому. Что страшное знанье я — один! — на свете храню,

ууууу, храню… Страшное!.. Один!

— Спи, Любочка.

В сторону реанимационной кровати Цахилганов старался смотреть пореже. Так ему было легче и проще. И потому, даже раздражаясь, он был рад, что вновь и вновь даёт о себе знать кто-то, с кем можно потолковать не только о смерти, но и о жизни, пусть даже о дробящейся, отслаивающейся

— а — то — всё — смерть — да — смерть — на — уме — так — и — свихнуться — недолго —

поэтапно.

Глаза однако резало и пощипывало.

Засорил он их что ли…

— На смену эпохи дробления, как правило, приходит эпоха спасительного синтеза. Как правило, но всегда ли? — тёр он веки и позёвывал. — Не последнее ли это дробленье? Уже критическое, уже — безнадёжное? А?..

Пространство молчало.

— Как бы это понять? Как?!. — размышлял он.

Конечно, Цахилганову следовало прежде всего отоспаться — до полного, блаженного и спасительного, отупенья, под всеми этими беснующимися на Солнце оголтелыми пятнами. И не на этой больничной кушетке, жёсткой и узкой, как днище гроба. И не в этих мягких, но слишком новых, чуть широковатых брюках, по рассеянности подтянутых дарёным ремнём с твёрдой дорогой пряжкой.

Она свивалась из серебряных, ручной работы, изящнейших букв «Медео». Но «… ео» вдруг отломилось сегодня в больничном туалете, засыпанном хлоркой как порошей, и упало со стуком на кафельный мерзкий пол.

Да, часть единого целого сиротливо валялось там,

в несвежем уже порошке, желтеющем по буграм;

даже названье всемирно известного

высокогорного катка

распалось нынче тоже.

Зато оставшуюся частицу его можно было читать теперь как вывеску на самом себе — «Мёд», дескать,

— ох — вкушая — много— мёда — вкусил — и — се — аз — умираю…

Но зачем принимаемся мы умирать, когда угасает кто-то из близких? Из солидарности будто. Примеряемся будто… Глупо всё. В том числе и вынужденное, томительное, бесконечное его присутствие здесь, в больнице. Которое ничего не может ни решить, ни изменить, ни исправить в Любиной медленно, медленно догорающей судьбе…

И тут Внешний выложил свою козырную карту:

— А может, здесь ты, успешный самец, пытаешься попутно заполучить от самого себя спасительный рецепт оживления… хм, угасшего семени? Вернее — вычислить его, рецепт, логическим путём, а? Ты ведь понимаешь, почему тебя бросила в одночасье подмосковная девица Нинэль с голым теменем? Обеспеченная, обритая, будто татарин, тугая девица Нинэль в кожаных штанах, которая вознамерилась было родить ребёнка. От тебя.

— Но я никогда не обещал на ней жениться! Я не собирался разводиться с Любой — никогда!.. Нинэль? Странно, что я всё время забываю о ней теперь. В Москве

— влюблённая — Нинэль — Нинэлька — Шанэлька — Нинэль — номер — семь —

это было всё так важно, а здесь… Я тоже хотел, чтобы она, восемнадцатилетняя… Почему бы и нет? Пусть бы нянчилась… Родила бы младенца и стала с ним играть. Глядишь, и волосы бы тем временем отросли. На головах у обоих… Но она ничего не знала про… Про это никто не знает, кроме меня и десятка врачей в анонимной московской клинике.

И потом…

Ему всё чаще казалось: если удастся умирание жены развернуть в сторону выздоровленья,

— Люба — постарайся — голубушка — вернись — оттуда — где — ты — теперь —

это может изменить картину мира. А если изменится мир — изменимся мы. Восстановятся, оживут всяческие, всяческие клетки. Разрушенные клетки… Логично?

Только вот с чего начать — её оживленье.

Внешний погрустнел:

— Она лежит в палате умирающих, твоя жена. Любовь обречена.