Стивен Фрай: Теннисные мячики небес

— Ничего особенного, — ответил Барсон-Гарленд. — Директор хочет, чтобы я произнес речь в Актовый день.

— Черт возьми, Эш! Это же здорово.

— Да ну, ерунда… ерунда.

«Ерунда» прозвучала у Барсон-Гарленда как «еранда»; он сразу поправился, а Нед постарался сделать вид, будто ничего не заметил. Полчаса назад он и не заметил бы. Во внезапном приливе теплых, дружеских чувств он опустил руку на плечо Эшли.

— Я чертовски горд за тебя, Эш. Всегда знал, что ты гений.

Послышался высокий, брюзгливый голос доктора Сьюэлла:

— Если вы уже усвоили всю информацию, Маддстоун, и вам нечем заняться, кроме болтовни, вы, несомненно, сможете выйти к доске и отметить на этом рисунке хлоропласт.

— Так точно, сэр. — Нед вздохнул и, направляясь к доске, обернулся, чтобы послать Барсон-Гарленду сокрушенную улыбку.

Барсон-Гарленд не улыбался. Он смотрел на высушенный, плоский стебель четырехлистного клевера, лежащий на табурете Неда Маддстоуна. Тот самый стебель, что провел три мирных года между страницами его дневника.

Кто-то с силой ударил в дверь комнаты Руфуса Кейда. После двадцати секунд паники и сквернословия Кейд плюхнулся в кресло, в бешеной спешке окинул взглядом комнату — все чисто — и тоном, в котором, как он надеялся, спокойствие мешалось со скукой, крикнул:

— Войдите!

В дверном проеме показалось сардоническое лицо Эшли Барсон-Гарленда.

— А, это ты.

— И никто иной.

Эшли уселся, с удовлетворенным презрением наблюдая за тем, как Кейд, наполовину вывалившись из окна, выплевывает мятные леденцы, — ни дать ни взять, пассажир, блюющий через бортовые поручни парома.

— Чарующий аромат лаванды, казалось, наполнил комнату, — сообщил Эшли. В благожелательном удивлении приподняв брови, он взял со стола баллончик аэрозольного освежителя воздуха и осмотрел его.

Кейд, так и не разогнувшийся, шарил в цветочной клумбе под окном.

— Мог бы и сказать, что это ты.

— И лишить себя наслаждения присутствовать при этой пантомиме?

— Очень смешно… — Кейд выпрямился, держа в пальцах помятый, умело свернутый косячок и стряхивая с него кусочки сухих листьев.

Эшли не без удовольствия наблюдал за ним.

— Какая деликатность движений. Так археолог обметает землю с только что откопанной этрусской вазы.

— У меня еще и бутылка «Гордонса» есть, — сказал Кейд. — Маддстоун вернул пятерку, которую задолжал мне, представляешь?

— Вполне. Я случайно видел, как гордый папочка вручил ему десятку как раз перед сегодняшним матчем.

Кейд извлек из кармана «зиппо».

— В награду за то, что на следующий триместр его назначили главной свиньей?

— Насколько мне представляется, именно так. А также за то, что он капитан крикетной команды и побил школьный рекорд удачных подач. За то, что он обаятелен, мил, любезен и добр. За то…

— А ты ведь не любишь его, верно? — Кейд набрал полные легкие дыма и протянул косячок Эшли.

— Благодарю. По моему убеждению, ты тоже его не любишь, Руфус.

— Ну да. Ты прав. Не люблю.

— Это, случаем, не связано с тем обстоятельством, что он не включил тебя в первый состав крикетной команды?

— Да и хрен с ним, — ответил Кейд. — Плевать. Просто он… мудак он, вот и все. Воображает себя Господом всемогущим. Высокомерный наглец.

— Тут с тобой согласятся очень немногие. Насколько я понимаю, общественное мнение школы сводится к тому, что наш Неддик неизменно и подкупающе скромен.

— Ага. Ладно. Меня ему не надуть. Он ведет себя так, будто у него все уже в кармане.

— Как оно на самом деле и есть.

— Кроме денег, — с наслаждением уточнил Кейд. — Папаша его гол как сокол.

— Да, — негромко подтвердил Эшли. — Как сокол.

— Я не к тому, что в этом есть что-то дурное, — с вульгарной поспешностью добавил Кейд. — Я хочу сказать… сказать, что деньги не… ну, ты понял…

— Еще не все? Я часто над этим задумываюсь. — Эшли выговаривал слова холодно и четко, как и всякий раз, когда бывал зол, а это случалось с ним часто. Гнев питал его, гнев служил ему одеждой, он был многим обязан гневу. Бестактность Кейда больно уколола его, но злость лишь заставляла думать яснее. — Не сформулировать ли нам это следующим образом: деньги для всего прочего то же, что самолет для Австралии. Самолет не есть Австралия, но он остается единственным известным нам практическим средством ее достижения. Так что, возможно, говоря метонимически, самолет — это, в конечном итоге, Австралия и есть.

— Так что, джину?

— Почему бы и нет.