Франсуаза Шандернагор - Первая жена

Сладкие мечтания! Я всегда была слишком разумна, чтобы позволить себе подобные безумства, и если сегодня проливаю слезы, то как раз над тем, что не уничтожила. Моим принципом по-прежнему и всегда остается: «Спокойствие!» и ничего, кроме двух рядов галстуков от Эрмеса с первого января до тридцать первого декабря…

Были, правда, еще и блузки (от того же производителя), шали, махровые простыни — все, что я получала в подарок на Рождество и дни рождения. К сожалению, первоклассное качество вещей из этого торгового дома для располагающих деньгами туристов не искупает некоторой навязчивости декоративных мотивов: подковки, стремена, стеки, конские гривы (иногда и лошади целиком), гирлянды, радуги, непонятные геральдические щиты или черно-белые блузки в клеточку, как шашечная доска, или в полоску, как зебра, — все, что только не пожелает клиент за свои деньги… Одно «но»: поскольку я брюнетка и маленького роста, то в блузке от Эрмеса я похожа на ромовую бабу, украшенную цукатами!

Но обо мне ли в данном случае шла речь? Я просто попадала в оборот их романа: она ему дарила вещи от Эрмеса, он ей дарил вещи от Эрмеса, а я, как последняя в этой цепочке, тоже получала причитающийся мне Эрмес… Я не носила все эти блузки и шали, которые мне совершенно не шли, муж удивлялся и даже возмущался. Рядом с этими подарками в дальнем углу шкафа пылится и длинный роскошный атласный пеньюар с сотней пуговок, которые невозможно расстегнуть в одиночку: такой подарок хотела другая, и он предназначался ей, он предназначался атласной женщине, которая принимает гостей в дезабилье, медоточивой и нежной, как шелк, женщине-жемчужине, которая ждет на софе возвращения своего возлюбленного, и этот возлюбленный не требует, чтобы она выносила помойное ведро, чинила унитаз, забиралась на лестницу поменять лампочки, вешала занавеси, чистила камин и мыла полы… Я решила сохранить этот вызывающе роскошный пеньюар, который можно расстегнуть только вдвоем, для своей брачной ночи, если, конечно, можно надеяться, что мне остался какой-нибудь брак. Я его откладываю нынче для той ночи, на которую еще могу рассчитывать, для ночи моей смерти. Когда я упаду на подушку, когда пальцы мои разожмутся и выпустят край простыни, застегните эти сто пуговок и уложите меня в этом пеньюаре в коробку, как куклу, проследите, чтобы у этой куклы, которую он так хотел из меня сделать и которой не увидит, ничего не помялось. Он не увидит этой куклы, потому что не увидит, «как я упаду на подушку». В ту ночь, ни числа, ни часа которой я не знаю, он будет далеко от меня, он будет с другой, может быть и не во Франции вовсе, а под чужими небесами моя последняя ночь покажется ему прекрасным утром… Никогда он не узнает, что, вопреки его воле, я унесу с собой в могилу воспоминание о нем. Когда и он в свой час найдет последний приют рядом с другой своей супругой, я, единственная его невеста, буду спать вечным сном в белом наряде, который он мне подарил, и он не будет этого знать.

Я хочу также, чтобы с моей шеи не снимали черную жемчужину, с пальца — изумрудное кольцо, с запястья золоченые часы, которые он подарил мне от имени детей на Праздник матерей, пусть даже в тот же день я наткнулась на ночном столике на счет за золотые часы, которые он только что купил. Так дарят подарки неверные любовники — парами, но не поровну… Не я ли с детства повторяла старинный ритурнель, который должен был научить меня уму-разуму? Это история про ветреного и великодушного любовника, который никак не может вести себя со своими возлюбленными «по справедливости»: «Цветочек для Шин, цветочек для Дин, цветочек — Клодин, цветочек — Мартин, для Сюзанн и Сюзон, для герцогини де Монбазон — цветок анемон, а для Дю Мэн — букет хризантем… колечко для Шин, колечко для Дин, кольцо для Мартин, кольцо для Клодин, брильянт для Дю Мэн». Поженившись, мы любили петь эту старинную песенку, которой я научила его, я посвятила ее Франси, думая, что я и есть эта «Дю Мэн»… Сможет ли настоящая его возлюбленная, нынешняя Дю Мэн, закончить куплет?

Потому что ее тень я хочу разглядеть нынче за всеми этими несчастными подарками. Я наделяю ее всеми чарами, которых не имею: она блондинка, светская красавица, эфирное создание, она раскованна, оптимистка и, самое главное, она любит его, потому что теперь муж уверяет меня, что я любить не умею. «Да, — иногда соглашался он, — ты любишь детей, и ты лучше мать, чем Лор для своих двух кочерыжек, мать она никудышная. Но мужчину ты любить не умеешь. Она восхищается мной, понимаешь? Она меня обожает! Она передо мной, как, как… как оранта перед иконой, понимаешь? Она молится на меня! Да, именно так, она и есть оранта, молящаяся».