Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник)

Московская обл.

– Да куда ты на х… ставишь! – Девяностокилограммовый в свои восемнадцать Лёха Сирота возмущённо таращил на меня свои детские глаза.

– Что ты, в рот мента иметь, орёшь как потерпевший?! Вот отсюда я сыграл – шесть, три! – Я два раза щёлкнул ногтями по нардам, показывая откуда и куда.

– Ну ты чё, Седой, трёшь-то мне?! – Голос Сироты взлетел на неприличную для его объёма высоту. – Вот здесь она у тебя стояла. – Ногти Сироты щёлкнули по доске.

– Лёха, ты заколебал, следи за игрой! Шнифты открой и следи за игрой, а не имей мне мозги!

Игра была прервана лязгом замка.

– Вода! – приглушённо крикнул сидевший возле двери зэк.

Все игравшиеся в это время карты мгновенно исчезли в карманах, в рукавах, под одеялами и полотенцами.

Глаза неспящих – пятьдесят с лишним пар – настороженно уставились на дверь. Она с грохотом раскрылась, явив нам фигуру очередного сокамерника. Маячивший за ним охранник раздражённо проорал:

– Проходи, мразь! Чего застрял!

Фигура, дёрнувшись, вошла в камеру. Дверь резко захлопнулась, лязгнул замок. В камере стало на одного человека теснее.

Вошедший стоял, одной рукой прижимая к груди казёнку. В другой у него висел тощий полиэтиленовый пакет со стёршимся рисунком. Правый глаз его был затянут бельмом, бородка с усами не украшали и не уродовали округлое лицо. Толст он не был, но брюшко напирало на единственную пиджачную пуговицу так, что казалось, она вот-вот отлетит, не выдержав натиска утробы.

– День добрый, бродяги. – Положенное приветствие кривой старался произнести громко, но как-то не получилось, и оно прозвучало неуверенно.

– Ты играешь?! Ну так играй, сирота казанская. – Мы продолжили партию.

Картёжники захлопали засаленными стирами. Кто-то показал кривому, к кому подойти отрекомендоваться.

– Ты вещички-то положи вот здесь и во-он к окошечку к братве подтянись.

Он пошёл через всю камеру к шконкам блатных и приблатнённых, осторожно протискиваясь среди зэков.

– Вот б… На двадцать пять шконарей восемьдесят рыл, а им хоть бы х… набивают и набивают. – Я зло кинул кубики на доску.

– Один куш, ети его мать! Покурим? – Сирота, кивнув, затянулся и протянул мне окурок.

Шумя чёткам и тапочками, к нам подгрёб Миксер – противный, молодой придурок.

– Охереть! – Он мотнул башкой в сторону окна. – Монах, блин. Отжал икону в монастыре и трёт, что не при делах. – Миксер дёрнул башкой, поражаясь то ли глупости, то ли хитрости монаха.

– Сидит по наговору и подозрению, – съязвил Сирота.

– Ага. – Придурок заржал и опять задёргал башкой.

Я молча играл и крутил в голове своё. Ещё по первой ходке я стал интересоваться религией. Так получилось, что угол с иконами, который был в этой камере, находился рядом с моим шконарём. И я стал вроде как смотритель за «святым углом»: протирал пыль, ставил свечи, которые катал из восковой оболочки от сыра. Узнав, что вновь заехавший – монах, я надеялся, что он просветит меня в тёмных для меня религиозных вопросах. Вещи он оставил рядом с нами, и я ждал, когда он подойдёт.

– Марс, Сиротинушка! Марсок, родной! – Сирота стал, матерясь, заново расставлять фишки.

– Ну хватит, Лёха, иди вон с малолетками потренируйся, а завтра подходи, я тебе ещё преподам.

– Ладно, не вы….ся, – добродушно оскалился Сирота и тут же подорвался искать себе другое занятие. Энергии в нём было немерено, и сидеть на месте без дела ему было сложно.

Монах скоро вернулся к своим шмоткам, присел рядом с ними на корточки, поводил взглядом по камере, ненадолго притормозив его на иконах. Вид у него был для этих мест неподходящий – тщедушный, робость и неспособность дать отпор кому бы то ни было видны в мягком лице, неуверенных жестах, растерянных глазах.

Я сложил нарды, отнёс их на место, зашёл за ширму отлить, заодно полюбовался осточертевшими прелестями Синди Кроуфорд и Мадонны, чьи фотографии наклеили над унитазом любители мастурбации.

Мне хотелось помочь этому кривому чудику не пропасть в этом дерьме, и я придумал как. Вернувшись к себе на шконарь, я негромко окликнул монаха:

– Эй, дядя, поди сюда, присядь. – Я отодвинулся поближе к изголовью, освобождая ему место.

Монах подошёл, сел на край шконки. Я достал пачку из-под Маlboro, набитую LM, протянул ему:

– Куришь?

– Грешен, – коротко вздохнув, ответил он и аккуратно ногтями вытянул сигарету.

– Монах?

– Иеромонах.

В чём разница, я не знал, но уточнять не стал.