Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился ректор. Его широкая, детская улыбка говорила, что для меня у него есть приятная новость.

— Мне звонил сеньор Моура и спрашивал о вас. Он хочет знать, где и когда может вас видеть.

Но встретиться оказалось не просто. Я позвонил Моуре тут же, и мы договорились на завтра, в кафе «Аркада», но он забыл, что это был четверг, иначе говоря, базарный день. И когда я в послеобеденное время вошел в кафе, то был крайне изумлен обилием народа, сидящего в этом просторном помещении. Коридор был забит торговцами, которые именно здесь, выпивая, завершали свои сделки. Четверг, как я узнал позже, был «свиным днем». И теперь, когда я вспоминаю те далекие времена, четверг для меня — день самодовольного брюха, с наслаждением переваривавшего пищу и заполнявшего собой все пространство кафе… Место я нашел с трудом, слева от входа, в углу, — и потом уже каждый раз садился только там. За столами, накрытыми к обеду, приезжие жевали, и так это у них хорошо получалось, что, даже когда их челюсти переставали двигаться, мне они все равно казались жующими, ну — как всегда кажутся мчащимися автомобили обтекаемой формы. Среди шума, гама, клубов табачного дыма и стойкого запаха пота я — по такому же, как у меня, ищущему взгляду — пытаюсь обнаружить доктора Моуру. Потом устаю и, безразличный ко всему, принимаюсь курить. Как видно, встреча не состоялась. Отец говорил мне о Моуре, как о человеке, который может оказать мне поддержку в чужом городе. И знаю, что писал ему. В Коимбре они были однокашниками, по всему похоже, что их связывало нечто большее, — возможно, богема, скромная, конечно, и, именно потому, что скромная, особенно памятная. Как рассказывал отец, у Моуры был красивый тенор, и он с удовольствием пел серенады возлюбленным своих друзей. Я закуриваю еще одну сигарету и еще какое-то время жду. Вдруг рядом с собой вижу толстого, низенького, мешковатого субъекта, беспокойно ищущего кого-то глазами. Я поднимаюсь ему навстречу. Секунду мы пристально смотрим друг на друга, потом понимаем, что встретились, и он первый обращается ко мне:

— Вы доктор Алберто Соарес? Ну так здравствуйте, здравствуйте. Как добрались? Где устроились? Может, посидим? Правда, сегодня не очень удачный день — четверг. Совсем забыл!

Мы сели. Моура заказал кофе и, задержав взгляд на моем черном платье, спросил об отце. Я рассказал ему о внезапной трагической кончине отца (он знал о ней из газет), но понял, что рассказ мой не произвел на него впечатления. Он был весельчаком, но вот на чем зиждилась эта его веселость, узнать мне так и не довелось. Тут же он заговорил о нашей деревне, нашем доме, о том, что было реальностью, существовало даже здесь, среди этого гвалта, густого дыма и шелеста банкнотов, выкладываемых на стол.

— Два года назад мы были у вас. Нет, не два, три.

— Я тогда был в отъезде.

— Знаю, Алваро — отец ваш — говорил мне о вас. Но дом, дом… Великолепен! Очень старинный, так ведь?

Старый дом. В нем я родился, благодаря ему и себе я стал тем, что я есть. Очень ли старинный? На пристройке я обнаружил дату — 1761 или 1767. Кто-то перевез его из Бразилии, из Минас-Жераис. Перед домом — большой сад, в стороне — большая крытая беседка, по другую сторону — сбегающий к реке сосновый бор, а дальше — гора.

— Ну что ж, привыкайте, — сказал Моура. — Здесь все иное. Но заметьте, своя красота. Когда я сюда приехал, тоже пришлось привыкать, — ведь я не здешний, но здесь, в Эворе, женился и осел. Мне говорили: «Самое трудное — первые десять лет».

— Я надеюсь в следующем году перебраться в Лиссабон.

— Я знаю, вернее, полагаю, что так и будет. Вас знают. Да и в моем доме наслышаны о вас. Моя София тоже сочиняет стихи…

София. Вот тебя-то сейчас, когда ко мне пришла зима, я вспоминаю. Вспоминаю твое стройное тело, твой вязкий лукавый взгляд, весенние поля в воскресные дни, теплые летние ночи на горе Сан-Бенто и равнину, купающуюся в лучах лунного света, и тебя — поющую, запрокинув голову назад.

Все мое существо слышит рвущуюся из твоей груди страстную, безумную песнь. Небеса потрясены тобой — божеством. В твоих живых глазах, в твоем юном лице, София, и буйство крови, и победа, и поражение. Пой! Что у тебя еще в жизни, кроме твоей песни, кроме твоей тоски и вызова пустынному небу?..

— Тоже пишет стихи? — спросил я.

— Моя София? О, если бы она столь же была способна к латыни…

— К латыни?

— Два года проваливается на юридический, друг мой, два года. Вот так-то. И похоже, что и на третий провалится.