Елена Катасонова: Кому нужна Синяя птица

Отец пил из запотевшего графинчика водку («Как народ — не возражает?»), радостно изумлялся: «Смотри, Пашка, какая у нас мать красавица!» — обнимал Павла за плечи: «Да ты совсем взрослый мужик стал!» А Павел, торопясь и захлебываясь, говорил о том, как бился насмерть с мальчишками соседней улицы (тетя Лиза скорбно качала головой, а отец оглушительно хохотал: «Молодец! Это по-нашему!»), как лучше всех в поселке плавает, как швыряет нож в самую середину сосны. «Хочешь, покажу?» — крикнул он срывающимся от счастья голосом, уже зная, что отец не откажется, и тот, конечно, не отказался. «А как же! — радостно закричал он в ответ. — Прямо с утра и пойдем!»

И утром они все втроем отправились в лес. И Павел бросал нож в сосну, а отец хлопал его по спине широкой доброй ладонью и улыбался. А на другой день началась война.

Отец погиб в сорок втором, и мачеха долго кричала: «Нет, нет, нет!..» Павел никогда не видел ее такой, даже представить ее такой не мог. Она колотила сжатыми кулаками по столу, раскачивалась, как пьяная, а он стоял рядом и повторял: «Мам, ну мам…» И она, словно очнувшись, схватила Павла, сжала так, что у него хрустнули кости, и застонала: «Павонька, сынок, сынок, сынок…»

Она снова и снова повторяла это короткое слово, а потом оттолкнула Павла, рухнула на диван и завыла тонким чужим голосом. Павел топтался рядом, не зная как быть, потом рванулся к двери, но соседка уже сама спешила навстречу: поселок был маленьким и все друг о друге все знали.

Соседка дала мачехе воды: «Выпей, Тимофевна», села с ней рядом и тоже заплакала.

— А ну-ка, сынок, поди погуляй, — распорядилась она, сморкаясь, и Павел схватил пальто и шапку и выскочил из дому.

Было холодно, ясно, на деревьях лежали круглые снежные шапки. В углу двора стояли мальчишки во главе с давним соперником Филькой. При виде Павла они разом смолкли, но он, сунув руки в карманы, ни на кого не глядя, вышел на улицу и побрел по белой зимней дороге. Он очень устал и теперь шел, низко опустив голову, и ни о чем не думал. Шел и слушал сухой скрип собственных тяжелых шагов…

Вернулся он, когда было уже совсем темно. Мачеха бросилась ему навстречу.

— Пава, Павонька, где ж ты был?.. Замерз-то как, господи!

Она снимала с Павла пальто, грела в горячих ладонях его окоченевшие на ветру руки.

— Ничего, ничего… — По щекам ее уже снова текли слезы. — Проживем, вот увидишь. Все будет, как он наказывал: и школу кончишь, и институт!.. А они… — Она ожесточенно погрозила кому-то пальцем: — Детдом! Своих пусть туда сдают, своих!

Тетя Лиза бросила на диван его пальто и вдруг закричала:

— А ну давай дневник! Показывай, что на завтра!

Павел испуганно вытащил дневник из отцовского старого портфеля: никогда она на него не кричала и уроков он, конечно, не делал. Но мачеха, даже не взглянув на дневник, побежала в кухню.

— Господи, да ведь ты же голодный! Сейчас, сейчас, я сейчас…

Ночью тетя Лиза без конца вставала, сквозь сон Павел чувствовал, как она поправляла на нем одеяло, щупала лоб — не простыл ли? — а утром, когда они вместе вышли на стылую темную улицу, сказала мертво:

— Отец был прав. Никаких стихов, слышишь? Учиться, только учиться — лучше всех в классе. Попробуй только принести неуд. Знаешь, что будет?

Он знал, что ничего такого не будет, но было жаль мачеху, и он молча кивнул.

— И тетрадку эту свою, со стихами, выбрось.

Павел изумленно вскинул голову: выбросить стихи? Да как же?.. Ведь они ей нравились!.. Тетя Лиза отвела взгляд, спрятала от его вопрошающих глаз.

— Ну, засунь там куда подальше… Не до стихов нам теперь, Павлик.

Зима была трудная. Ели картошку, макая в крупную серую соль — на блюдечке солнечным желтым пятном светилось драгоценное соевое масло, — пили морковный чай с черными сухарями. В школе сидели в пальто, в чернильницах-непроливайках стыли чернила. Раз в неделю на большой перемене выдавали «подушечки» — маленькие, обсыпанные сахаром конфеты с повидлом. Павел запрятывал их на самое дно портфеля — подальше, чтоб не видеть, — к обеду приносил газетный кулечек домой. Тетя Лиза обнимала пасынка, улыбалась сквозь слезы: «Кормилец ты мой!» Всегда усталая, как-то враз постаревшая, она листала его дневник, нещадно ругая за неуды, потом кормила обедом и снова шла на работу. И Павел оставался один.

К вечеру приходил Филька: теперь они были друзьями. Мохнатыми, растрепанными веревками они прикручивали к валенкам «снегурки» и, держась за перила, стуча коньками по деревянной лестнице, выбирались на улицу. Там, на дороге, терпеливо ждали и, когда показывалась колонна седых от изморози грузовиков, бросались к машинам, цеплялись длинными железными крюками за задний борт кузова. Летела в лицо колючая снежная пыль, коченели от ветра руки, впереди вздрагивали на ухабах красные огоньки. Прищурив слезящиеся от снега и ветра глаза, Павел следил за огоньками, притормаживал на поворотах, стараясь не пропустить момент, когда надо отцепиться, отчаянно махнуть рукой Фильке — «давай!» — и тут же рвануться вправо, чтоб не попасть под грузовик, идущий следом. И в этот миг, когда сладким ужасом сжималось сердце, он казался себе сильным и смелым, настоящим мужчиной, он управлял своим железным крюком, как управлял бы этой машиной, выезжающей сейчас на широкий тракт, чтобы везти покрытые брезентом тяжелые грузы дальше, в Москву…