Мэтью Квик - Нет худа без добра

Элизабет лишь улыбнулась мне.

Мы еще несколько минут полюбовались на заснеженный Монреаль, вдыхая и выдыхая морозный воздух.

У меня было ощущение, что мы не случайно оказались в этом месте в этот момент, что это было предопределено. Я чувствовал, что это как-то очень правильно.

Не знаю, конечно.

Но все-таки, может быть, так оно и было.

Подумав об этом, я решил, что не стоит сейчас искать ответы на кардинальные вопросы бытия – особенно если учесть проблемы, которые нас осаждали, – и разумнее всего выполнить задуманное.

– Поехали в Кошачий парламент, – предложил я.

– В долбаный Кошачий парламент! – откликнулся Макс и тут же устремился к выходу, чтобы поскорее забраться в наш «форд-фокус».

– Мы можем задержаться здесь, Бартоломью, если тебе это необходимо, – сказала Элизабет.

– Нет, я готов ехать.

Тут Элизабет сделала нечто неожиданное – достала серебряную цепочку из кармана пальто и надела мне на шею.

– Еще один тектит, призванный защитить меня от пришельцев? – спросил я.

– Нет, это медаль Святого Андре, которую я купила в сувенирной лавке, – ответила она и ушла вслед за братом.

Я приподнял медаль и рассмотрел ее. На серебре было изображено маленькое сморщенное лицо брата Андре.

Отца Макнами не стало, но я был уверен, что он хочет, чтобы все у меня сложилось наилучшим образом.

И может быть, этот момент с Элизабет на балконе церкви был своего рода доставшимся мне наследством.

Это была приятная мысль.

Я побежал за Элизабет, чувствуя в себе столько энергии, сколько у меня ее в жизни не было, и мы отправились на «форде-фокус» в Оттаву.

Сидя на заднем сиденье автомобиля, слушая механический женский голос навигатора и глядя на ровное белое пустое пространство, расстилающееся по сторонам, я почувствовал себя очень усталым – слишком усталым, чтобы вспоминать все случившееся, не говоря уже о том, чтобы осмыслить его.

Несмотря на повторяющиеся время от времени восклицания Макса: «Долбаный Кошачий парламент!» – мне удалось уснуть.

Во сне я проснулся в своей спальне в нашем доме. Мама и отец Макнами стояли возле моей постели, держась за руки.

– Это сон? – спросил я.

Они ничего не ответили и только глядели на меня. Вид у них был чрезвычайно гордый.

– Вы вместе на небесах?

Они все так же молча улыбались.

– Почему вы не отвечаете мне? – спросил я. – Скажите что-нибудь, пожалуйста. Или, по крайней мере, дайте мне знак, что у вас все в порядке.

Мама притянула отца Макнами к себе, они посмотрели друг другу в глаза и затем вдруг начисто испарились, как будто их и не было.

– Мама! – воззвал я к ней, пытаясь выбраться из постели, но это у меня никак не получалось; одеяло опутало меня с головы до ног, как гигантская анаконда, я даже руки не мог поднять. – Папа! – закричал я.

Затем кто-то стал меня трясти, и, открыв глаза, я увидел Макса, глядевшего на меня с переднего пассажирского сиденья.

– Алё, какого хрена?

– Ты спал, – сказала сидевшая за рулем Элизабет, – и кричал во сне.

– Прошу прощения, – сказал я, поправляя ремень, которым был пристегнут к сиденью.

– Элизабет, блин, велела мне разбудить тебя.

– Спасибо.

Больше мы ничего не сказали по этому поводу. Я посмотрел на свое отражение в окне.

Неожиданно я почувствовал страшную пустоту внутри и одиночество, а также вину за то, что я, может быть, был недостаточно хорошим сыном: мне, может быть, следовало чаще говорить им, пока они были живы, что я люблю их, или делать больше хороших дел, или сделать что-то одно , но такое, чтобы они гордились мной. Я подумал также, не мучило ли их то, что я был такой толстый, неработающий и не имеющий друзей и что они породили такого урода, за которого им было стыдно. Но хуже всего была мысль, что если даже мне удастся сотворить из своей жизни что-нибудь стоящее в будущем, если даже каким-то чудом я смогу как-то оправдать свое существование, то ни мама, ни отец Макнами этого не увидят. Они умерли, зная того Бартоломью, каким он был в прошлом, а тот Бартоломью категорически мне не нравился.

Кроме того, теперь я знаю, что имя отца Макнами было Ричард и что я ошибался, думая, что мама зовет так меня, и, таким образом, это имя играло двойную роль – по крайней мере, в моей жизни, – и из-за этого мне все труднее притворяться, что Вы, Ричард Гир, мой друг и мое доверенное лицо. И хотя я продолжаю писать Вам письма, я чувствую, будто пишу умершему человеку или созданию моего воображения, вымышленному персонажу. Это также вызывает у меня ощущение, что я ужасный болван.