Дина Рубина - Русская канарейка. Голос

Он замолчал, вынул ложечку из чашки, аккуратно положил ее рядом с блюдцем.

— Какое место? — подозрительно хмурясь, спросил Шаули. — В конторе?

Натан презрительно фыркнул, отпил из чашки. Не ответил.

— Рано или поздно они ее прикончат, конечно, — сказал он. — Видимо, она что-то видела, знает, сфотографировала… Нет, Шаули, мы не можем сейчас заниматься ее поисками. Мы не можем всюду держать своих людей. А жаль. Очень жаль. Знаешь, я почти весь вечер разглядывал ее снимки в Интернете. Они от всех отличаются, они узнаваемы, в них стиль есть. Девочка чертовски талантлива.

Тут Шаули опять завелся и долго с возмущением говорил о том, что Кенарь давно позволяет себе опасные и необъяснимые закидоны , прет на рожон, и сегодняшнее Натаново «отпущение грехов» запоздало годика этак на три-четыре; еще до случая в Праге, когда Леон так опасно, хотя и виртуозно, конечно, в своем артистическом духе… но совершенно эгоистично, недопустимо и не-про-фессиональ-но, наплевав на группу… солист, мать твою!..

…И бухтел, и бухтел, сведя к переносице мохнатые брови, сминая салфетки, искоса поглядывая за стеклянную стену кафе — не вернется ли Леон, слегка проветрившись.

Наконец, сцепив на столике руки, проговорил чуть ли не умоляюще:

— И скажи ты мне откровенно: вот уж выбрал так выбрал. Она даже не услышит его голоса!

— Мне казалось, ты всегда над его голосом подтрунивал, — спокойно заметил Натан.

Не отозвавшись на это замечание, Шаули упрямо и горько повторил:

— Никогда! Никогда не услышит его голоса…

Собрался он за десять минут — просто накидал в чемодан, что под руку подвернулось: понятия не имел, сколько времени может занять эта поездка. Достал из тайника в раме оба паспорта, любимый седой паричок, извлек из кладовки за кухней коробку с гримом и еще кое-какими штуками для изменения внешности — виртуозные изобретения визажистов конторы …

Пока он даже не понимал, в какую точку мира возьмет билет. Отложил обдумывание на дорогу до аэропорта.

Позвонил Исадоре и попросил заглянуть: здесь эта чер-р-ртова птичка, я должен рассказать вам, моя радость, как ее кормить, поскольку…

— Хорошо, месье Леон. Я сейчас отведу внука, а потом непременно к вам зайду. Вы так часто стали уезжать…

Собравшись с духом, позвонил Филиппу: я должен тебе кое-что сказать… Только не волнуйся! Я все возмещу, все расходы… Подожди, не кричи! Поверь, именно эта отлучка… она мне смертельно необходима…

— Я от тебя отказываюсь, — орал Филипп, задыхаясь, — я сыт по горло, мне не нужна эта головная боль! Я отнесся к тебе, как с сыну!.. Мое слово!!! Моя репутация!!! Летит к черту важнейший — для твоей же карьеры! — ангажемент в Лондоне! Я прокляну тебя! Ты что, думаешь, это шутка? Так посмейся! И это вытворяет человек, которого Diena называет «одним из пяти такого рода голосов в мире»?! Это человек, выступавший в королевских домах Европы, чья запись хранится в Британском национальном архиве рядом с уникальной записью последнего кастрата двадцатого века Морески?! Это человек, которого снимали для фильма о Фаринелли?! Да ты просто спятил, ты променял профессию черт знает на что…

Леон тихо положил трубку. В ушах еще звенело от бешеных воплей его несчастного агента.

Он прав: я спятил.

В дверь позвонили: Исадора. Милая, услужливая и обязательная Исадора. И так быстро: наверняка торопилась отвести мальчика и вернуться, как обещала. Что бы он делал без нее…

Леон вышел в прихожую и, не глядя в глазок, распахнул дверь.

То была не Исадора.

Интересно, как она проникла в дом — ждала у ворот, чтобы какой-нибудь жилец отпер калитку?

Но эта мысль пришла ему в голову только ночью, когда Айя уже спала на его плече, своим мягким ежиком щекоча ему подбородок, а он все нащупывал и выглаживал беспокойными пальцами шелковую ниточку тонкого шва под ее левой лопаткой, будто на ощупь подбирал особенную мелодию, будто верил, что неутомимыми прикосновениями может разгладить этот шов и навсегда растворить беду в беспамятстве счастья.

А в ту минуту, когда, не глядя, он распахнул дверь, и Айя — в модном плаще цвета морской волны, в воздушных кольцах белого шарфа на плечах, в строгих осенних туфлях на каблучке, с дорожной кожаной сумкой на колесах — встала у него на пороге…

…в ту минуту она была элегантна и чужевата. Она была напряжена. Она была — недоступная рекламная красотка, ибо чуть тронула лицо косметикой: немного пудры, немного туши на ресницах, бледно-лиловая помада на дрожащих губах.