Донна Тартт - Щегол

— Сэр! — окликнул он меня, когда я направился к лифту.

— Да?

— Не забудьте ключ. — Он зашел за стойку, вытащил ключ из ячейки. — Двадцать седьмой, верно?

— Да, точно. — Я и обрадовался, что он напомнил мне, в каком я номере, и перепугался, что он так быстро его вспомнил, с лету просто.

— Доброй ночи, сэр. Приятного отдыха.

Два разных лифта. Бесконечный коридор, красный ковролин. Я зашел и зажег весь свет, какой был — настольную лампу, ночник, все лампочки на люстре, сбросил пальто прямо на пол и кинулся в душ, на ходу расстегивая окровавленную рубашку, спотыкаясь, как чудовище Франкенштейна, которое гонят вилами. Я скомкал липкую от крови ткань, швырнул рубашку в ванную, выкрутил горячую воду до упора — под ногами у меня заструились розовые ручейки, а я все скреб и скреб себя мочалкой с пахнущим лилиями гелем для душа, пока весь не пропах похоронными венками, а кожа не стала гореть.

Рубашка испорчена: вода уже стала чистой, а коричневатые брызги и пятна на воротнике так и не сошли. Я бросил ее в ванную — отмокать дальше, а сам сначала осмотрел шарф, потом пиджак — на них тоже была кровь, но на темной ткани было незаметно, а потом, аккуратно его вывернув (ну зачем я надел на вечеринку именно это, из верблюжьей шерсти? Почему не бушлат?) — и пальто. Один лацкан был еще ничего, а вот со вторым все было совсем плохо. В темно-винных брызгах отпечаталось беспорядочное движение, которое воскресило во мне ощущение выстрела: толчок, удар, разлетаются капли. Я запихнул пальто в раковину, налил на него шампунь и тер, тер его обувной щеткой из гардероба, потом шампунь закончился, закончился и гель для душа, тогда я натер пятно мылом и снова принялся тереть его, как незадачливый слуга в какой-нибудь сказке, которому до рассвета необходимо исполнить невыполнимое задание, иначе — смерть. Наконец трясущимися от усталости руками я выдавил на пятно зубную пасту из тюбика — странно, но она, кстати, сработала получше всего остального, хотя пятно так до конца и не вывела.

Потом я все-таки сдался и повесил пальто сушиться над ванной — промокшая насквозь тень мистера Павликовского. Я очень старался не запачкать кровью полотенца, а ржавые пятна и брызги с кафеля тщательно вытер туалетной бумагой, комки которой я то и дело лихорадочно спускал в унитаз. Полоски между плитками вычистил зубной щеткой. Белизна операционной. Блестят зеркала на стенах. Множатся бесконечные одиночества. Уже давно сошли последние пятнышки розового, а я все мыл — полоскал и снова застирывал перепачканные полотенца для рук, потому что они по-прежнему были подозрительно красноватого оттенка, — и после, когда я вымотался так, что меня пошатывало, я залез в душ, под почти невыносимый кипяток, и снова принялся скрести себя с ног до головы, изо всех сил возя куском мыла по волосам, рыдая от стекающей в глаза мыльной пены.

Я проснулся в какой-то неясный час от того, что задребезжал дверной звонок, и подскочил как ошпаренный. Простыни подо мной перекрутились, промокли от пота, жалюзи были задвинуты, поэтому я и понятия не имел, который сейчас час, не знал даже, день ли сейчас или ночь. Я даже толком не проснулся. Накинув халат, я приоткрыл дверь на цепочку и спросил:

— Борис?

Женщина в форменной одежде, с лоснящимся лицом.

— Стирка, сэр.

— Что?

— Портье сказал, сэр. Что вы хотели отдать вещи в чистку.

— Мммм… — Я поглядел на дверную ручку. Ну как после всего, что случилось, я забыл вывесить знак «Не беспокоить»? — Одну минутку.

Я вытащил из чемодана рубашку, в которой был на вечеринке — это она, по мнению Бориса, была недостаточно хороша для Гроздана.

— Держите, — просунул я рубашку через дверь. — Подождите-ка. Пиджак. Шарф. Оба — черного цвета. Стоит ли? Они были жеваные, влажные на ощупь, но — когда я включил настольную лампу и пристально их осмотрел, в очках, глазом антиквара, чуть ли не носом водя по ткани — крови видно не было. Белой салфеткой я промокнул одежду в нескольких местах — проверял, будут ли розовые следы. Следы были, но еле-еле заметные.

Горничная все ждала, и даже хорошо было, что приходилось поторапливаться: решаешь быстро, не колеблясь. Я вытащил из карманов бумажник, сыроватую, но на удивление — не размякшую оксиконтинку, которую я сунул в карман перед вечеринкой Анны де Лармессин (вот уж не думал, что когда-нибудь буду благодарен за то, что таблетка так медленно рассасывается), и толстый, глянцевитый конвертик Бориса, а костюм и шарф тоже передал горничной.