Салман Рушди - Стыд

Омар-Хайам и не думал мстить — он не из таких! Да и жалел ли он хоть немного погибшего брата, которого ему так и не суждено было увидеть? Сомневаюсь, как сомневались и сами матушки (о чем мы вскорости узнаем). Так что всерьез говорить о мести не приходится. Это ж он просто пошутил, вот и все! Если и думал о кончине брата, то, скорее, с иным чувством: «Дурак! Террорист! Бандит! Чего он добивался!»

И напоследок еще одно, разящее наповал, обвинение. Люди, отринувшие свое прошлое, не могут объективно воссоздать мысленную картину былого. Омар-Хайама поглотила огромная блудница-столица, и провинциальный мир пограничного городка К., оставшийся вновь далеко-далеко, представляется ему дурным сном, злой сказкой, миражем. Большой город и приграничная провинция — понятия несовместимые. Выбрав Карачи, Омар-Хайам отбросил К., точно легкую оболочку вроде старой кожи. Что бы ни происходило в тех краях, как бы ни менялись нравы и запросы — он к той жизни долее не причастен. Большой город — это лагерь беженцев.

Да пропади пропадом Омар-Хайам! Будто на нем да на его любимой свет клином сошелся!

Пора двигаться дальше. Я и так потерял уже семь лет повествования, занимаясь всякими больными. Семь лет! Нас уже поджидают свадьбы. Ох, как летит время!

Не люблю, когда жениха и невесту сводят. Случаются же неудачные браки, и нечестно всякий раз обвинять бедных родителей.

— Представь, что тебе меж ног всадили рыбину, угря, например: и лезет этот угорь все глубже; или будто в тебя шомпол засунули и гоняют туда-сюда. Вот и все, что ты почувствуешь в первую брачную ночь, больше мне и рассказать-то нечего. — Так напутствовала Билькис свою младшую дочь Благовесточку. Та слушала пикантные подробности и дергала ногой от щекотки — мать разрисовывала ей хной пятки. При этом вид у нее упрямо-смиренный, словно она знает страшную тайну, но никому не расскажет. Ей исполнилось семнадцать лет, и ее выдают замуж. Женщины из гнезда Бариаммы слетелись, чтобы убрать невесту. Билькис красит дочь хной, вокруг крутятся родственницы, кто с ароматными маслами, кто со щетками и гребнями для волос, кто с краской для век, кто с утюгом. Главенствовала, как всегда, похожая на мумию, слепая Бариамма — она охала и ахала, слушая отвратительно-омерзительные описания интимной супружеской жизни, которыми щедро оделяли невесту почтенные матроны, и в негодовании свалилась бы на пол, если бы не кожаные подушки, подпиравшие ее со всех сторон.

— Представь: тебе в пузо шампуром тычут, а из него еще горячая струя бьет, прямо обжигает все нутро, как кипящий жир! — пугала Дуньязад, и в глазах у нее полыхали отблески давней вражды.

Молодое девичье сословие было настроено более жизнерадостно.

— Наверное, это — будто верхом на ракете сидишь, а она несет тебя на Луну, — предположила одна из девушек, но ее «ракета» ударила по ней самой: так сурово выговорила ей Бариамма за богохульную мысль, ведь один из постулатов веры гласит, что невозможно долететь до Луны. Женщины завели озорные припевки, уничижающие жениха; звали его Гарун, и приходился он старшим сыном Мииру Хараппе.

— Нос — картошкой! Лицом — что помидор! Ходит точно слон! А в штанах у него— мужской гордости — кот наплакал!

Но вот в первый и последний раз за вечер заговорила Благове-сточка, и никто ей и слова не нашел в ответ.

— Мамочка, дорогая, — твердо заявила она в напряженной тишине, — я за этого дурака замуж не пойду. Так и знай.

Гаруну Хараппе было двадцать шесть лет, и имя его уже породнилось с дурной славой. Год он проучился в Англии, напечатал в студенческой газете заметку о настоящей тюрьме, которую устроил отец на своей обширной усадьбе Даро, и где годами томились его узники. Написал Гарун и о карательной экспедиции, которую некогда повел отец на дом своего двоюродного брата Искандера; упомянул и о счете в иностранном банке (даже номер указал), на который отец переводил крупные суммы народных денег. Статейку эту перепечатал еженедельник «Ньюсуик», так что на родине Гаруна властям пришлось арестовать весь присланный тираж с «подрывным» материалом и выдрать из каждого журнала компрометирующие страницы. Однако об их содержании прознала вся страна. А в конце года Гаруна Хараппу исключили из колледжа. Причина: за три семестра, изучая экономику, он так и не усвоил, что такое «спрос» и «предложение». И его «разоблачительная» газетная статья, как полагали многие, была продиктована неподдельной и нескрываемой глупостью: парень, конечно же, хотел поразить иноземцев-ангрезов, похвастать, какие умнейшие и влиятельнейшие у него родные. Ни для кого не было секретом, что учебные премудрости Гарун постигал в лондонских игорных домах да бардаках. Рассказывали, что, придя раз на экзамен, он вытянул билет и, даже не присев подумать, пожал плечами и радостно объявил: «Не, это все не по мне!» — и без лишних слов пошагал к своему «мерседесу».