Салман Рушди - Стыд

— Умоляю! Попробуем все-таки выбраться отсюда! — стонет Омар-Хайам.

Но Реза сломлен. Впервые в жизни в критический момент глаза его не в состоянии увлажниться.

— Не удастся. Кругом народ. А за ним — войска! — И он беспомощно пожимает плечами.

Скрипит, открываясь, дверь. Входит женщина, хрустит под ногами ореховая скорлупа. Это — всеми забытая Билькис. В руках у нее — бесформенные балахоны из тех, что она шила все годы, проведенные в заточении. Это просторные женские накидки, и у Омара зарождается надежда. Ведь под этими — с головы до пят — накидками можно сокрыться и скрыться!

— Саван не только мертвые носят, но и живые, — просто говорит Билькис. — Надевайте!

Омар-Хайам вырывает накидку из ее рук, торопится обрести женское обличье. Сама же Билькис напяливает женский балахон на смиренную голову мужа.

— Сын твой уродился дочерью, — говорит она, — теперь тебе личину менять. Я знала, что шила, знала, что пригодится.

Президент не сопротивляется, его берут за руку, выводят из комнаты, и три фигуры в черном уже не распознать меж слуг, что спешат по мрачным коридорам прочь из дома.

Каково Резе Хайдару? В невероятной, как сон, яви? Во всеобщей сумятице и неразберихе? В женском платье? Да еще в черном?

Женщинам в чадре вопросов не задают. Они минуют толпу, цепь солдат, джипы, грузовики. Наконец, Реза подает голос:

— Ну, и дальше что? Куда теперь?

Омар-Хайама переполняет чувство, словно он смотрит сон с середины. Вот он слышит свой голос:

— Пожалуй, я знаю куда.

А как там Суфия Зинобия?

На опустевший дворец она нападать не стала. Ее так и не поймали, не убили, ее вообще больше не видели в округе. Будто враз утолила она свой страшный голод; или будто и вовсе ее не существовало, лишь в слухах да в сплетнях жила эта химера, этот мираж, увиденный бесправным народом, мираж, порожденный людской яростью; или будто она на время скрылась из виду, готовясь, выжидая — в пятнадцатом веке должен пробить ее час!

Дорога их подходит к концу. Черных накидок и чадры не снимают, трясутся ли в автобусах, прячутся ли по укромным уголкам на автостанциях. Они пробираются на юго-запад. На больших скоростных автобусах не ездят, предпочитают останавливать маленькие, пригородные, и так — от селения к селению. Перевалили Потварское плато, миновали приречные равнины, а взгляды их устремлены к границе за городком К. Денег у них в обрез, потому едят мало, зато пьют вдосталь: и ядовито-зеленые целебные настои, и чай, которым всех странников и странниц угощают из больших алюминиевых котлов, а когда и воду из илистых озер, где спасаются от жары изнемогающие буйволы. Днями напролет они не обмолвятся ни слотом, на маленьких автобусных станциях в очереди ожидающих они стараются держаться спокойно, когда мимо проходят полицейские в шортах, ощупывая взглядом пассажиров, постукивая дубинками по своим голым ляжкам. А как унизительно для Резы и Омар-Хайама ходить в женскую уборную. Да, бегство — обитель жалкая.

Их так и не схватили. Никому и в голову не придет, что президент в женском платье спасается бегством в тряском автобусе третьего класса. Но страх и отчаяние не уходят, и не сомкнуть беглецам глаз ни днем ни ночью. Через всю взбаламученную страну лежит их путь. А в душном мареве тесного пригородного автобуса по радио передают модные песенки с бесконечными охами, вздохами и всхлипами, да последние известия: здесь восстание, там перестрелка. Дважды автобусы с беглецами попадают в заторы из-за демонстрантов, и Реза с Омар-Хайамом гадают; а не здесь ли, в безымянном городишке, среди песков, найдут они свой конец в горящем автобусе. Но нет, их пропускают, и все близится и близится граница. За ней манит надежда: вдруг найдется освященный верой, спасительный уголок в соседней стране, где правит благочестие, где боголюбивый народ приветит изгнанника-президента с шишкой на лбу. И тогда, может, даже Ей не достать его, может, отступится жестокая Немезида, и не отомстит ему дочь — плоть от плоти его.

Так утопающий Реза, потеряв под женским одеянием мужскую гордость, хватался за соломинку надежды.

На границе полиция уже бессильна. Там шеренги бетонных столбиков шагают по пустыне. Омар-Хайам помнит рассказы о том, как через границу хаживали все кому не лень. Помнит он и старика Заратуштру, который пошел по миру из-за такой «свободы», ибо открытая граница — что пустыня, поживиться нечем. За этим воспоминанием тянется и другое — о Фарах Родригеш, и комок подкатывает к горлу, точнее, клубок, в который вплетена и другая жизнь — айи Шахбану. И тут на него опять находит дурнота. Помнится, облако, севшее прямо на границу, испугало его так, что он лишился чувств, едва не упав на руки Фарах. И вот сейчас вновь начинает кружиться голова, вновь возвращается мучитель-недуг. Он набрасывается на Омара внезапно, например, в автобусе: чьи-то куры клюют ему в затылок, в проходе сидят крестьяне, их мутит и они блюют прямо на омаровы ноги. А он будто вернулся в детство, и ему видится самое страшное — разверзшаяся бездонная пропасть. Снова все внутри дрожит от ужаса, голова идет кругом, и из самых сокровенных уголков души поднимаются упреждающие слова: что бы ни говорили, не забывай: граница— это и есть край твоего света, за ним — пустота; и все задумки перебраться за границу своего бытия — бредовый сон, погоня за пригрезившейся землей обетованной. Возвращайся в Нишапур. шепчет внутренний голос. Туда, именно туда ты и стремился всю жизнь с того дня, как уехал учиться.