Дина Рубина - На верхней Масловке

– Нина, – сказал он, – в поезде лучше ехать вдвоем…

Она выпрямилась, напряглась, но руки не забрала.

– Нина, – повторил он тихо.

Она молчала, отвернувшись. На выгнутом нежном запястье краснела свежая ссадина. Петя сжал ее руку сильнее.

– Нина, – позвал он пересохшим горлом.

Сердце болело пронзительной, физически ощутимой болью. Никаких слов между ними быть уже не могло, только гулкое пространство мастерской вокруг, с горячим пульсом ее короткого, бьющего в висках имени.

– Нина, – повторял он, – Нина… Нина… Нина… – Он мял, сжимал ее тонкую руку все сильней в яростных тисках своих ладоней, и она не отнимала руки. – Нина!!

Она повернула голову, и Петя увидел свое опрокинутое лицо в ее зрачках, в дрожащих переливах слез.

– Больно… – сказала она шепотом. – Тяжело, Петя…

И умолкли оба.

– Мне везет на искренних людей, – сухо проговорил он, выпустив се руку. Поднялся и зачем-то принялся заново перетягивать ремни на чемодане.

Нина достала сигарету, закурила, молча глядя на его бесцельные манипуляции с чемоданом.

– Когда уходит ваш поезд?

– Через два часа…

– Я провожу вас… – неуверенно проговорила она.

– Нет. – Он затянул ремень потуже и пояснил почти весело: – Вы уже проводили меня.

Они вышли в коридор, и за его сшшой она увидела в открытой двери пространство мастерской, угол мольберта, стеллажи со скульптурами.

– А… это все?..

– Разберутся, – сказал он. – Не стоит волноваться.

Создадут комиссию по наследию, составят опись, расфасуют скульптуры по музеям и запасникам… Честно говоря, я украл две маленькие скульптурки ее модернистского периода… Они, собственно, не так уж и ценны – этюды, гипс… А вот кого жалко, так это Нору… Она привыкла здесь.

Петя по-родственному обнял обнаженные плечи гипсовой Норы, и оказалось вдруг, что они с Норой одного роста и очень хороши друг с другом. Нора улыбалась бездумной гипсовой улыбкой.

– Вот, – сказал Петя. – Такая и была: беспечная, шальная, еще говорили – легкая душа… Родила когда-то девочку от молодого скульптора, и вроде жили… ничего. Она при нем была, там и девчонка в мастерской ползала… Потом молодой скульптор повзрослел, остепенился ну и решил жениться «по-человечески». Нору одел, обул, сунул денжищ тысячи две (тут принято вставлять «он был человек порядочный») и сплавил ее с дочерью куда-то в Курск, что ли, к какой-то бабке… А Нора с полдороги вернулась. Он, понимаете ли, после свадьбы просыпается, дверь открывает – а на пороге Нора с дочерью на руках. Стоит и улыбается дурацкой своей легкой улыбкой. Дурочка и дурочка. Собственно, она ни на что не претендовала, она готова была при нем домработницей остаться. Ну, молодой человек, проклиная грехи юности, опять сажает Нору на поезд, целует дочь, машет ручкой и с облегчением возвращается к новой супруге. А наутро – Нора стоит у дверей… Да… Возвращалась она так раз шесть. На четвертый раз, кажется, он ее уже избил, потому что – ну в самом деле, представляете, каково новой супруге просыпаться?

А Нора все улыбалась. Она просто не могла уехать, я понимаю. Она жила им, дышала этим мозгляком, и когда отъезжала от Москвы, ей просто становилось душно, воздуху не хватало…

– И… она все-таки уехала? – Нина не могла смотреть в его лицо.

– Нет. В шестой раз она вернулась навсегда, – сказал он просто. – Понимала, что к двери его подойти нельзя, – это он уже в нее вбил. Она оставила дочь на лестнице, вышла на дорогу и, дождавшись, когда перед окном его мастерской проедет первый трамвай, бросилась ничком на рельсы…

– Боже мой, – сказала Нина тихо. – Какая знакомая история…

– Да, – согласился Петя. – Это Карамзин, «Бедная Лиза». Все очень старо между нами, Нина.

Он подал ей пальто, и, одеваясь, Нина вдруг заговорила, не глядя на Петю, что ведь его отъезд – решение неокончательное, опрометчивое, что она надеется на его благоразумие, и поскольку прописка существует…

– Все-таки вы принимаете меня за кого-то, – перебил он усмехнувшись. – Я выписался.

…Уже пройдя наполовину двор, она оглянулась на одинокую долговязую фигуру в дверях и подумала, что именно этот – издерганный, нелепый и даже раздражающий человек поместился бы в ее судьбе весь без остатка, припал бы, вжался в ее стойкую и горькую душу, и наверное, им обоим было бы не так страшно жить…

Увидела троллейбус, подплывающий в огромной луже к остановке, и припустилась бегом. Матвей возвращался сегодня к девяти, да не одни, а с Веревкиным, – надо было успеть приготовить ужин.