Дина Рубина - На верхней Масловке

Он тут же поймал такси, помчался в больницу, угодил в тихий час. Сидел в вестибюле на шаткой кожаной кушетке, отрывисто кашлял в шарф и, завидев издали белый халат, бросался за ним с обморочным холодком в груди. Один из халатов оказался надетым на Катиного лечащего врача.

– А вы кто – брат?

– Брат, – быстро и твердо ответил он, зная, что родственнику скажут в с е .

– Мы утром перевели ее из реанимации в палату...

– Отравление пустяковое. Дело в том, что она не наша больная. Ее сейчас надо прямиком перевозить на сохранение.

– На… какое сохранение?

Врач – молодой, сухопарый, с тонким носом в голубых прожилках, посмотрел на Петю внимательно.

– Вы что, не в курсе? У нее тяжелый токсикоз. Она третий день под капельницей лежит.

– Токсикоз… – в смятении повторил Петя, ничего не понимая. – От… чего?

Врач взял его за плечо, оглядел внимательно и сказал внятно:

– От беременности, милый… – И пошел по вестибюлю дальше, но обернулся и добавил: – Да, вот что: передайте родителям, чтобы не дергали ее и нас… Звонят, хамят, грозят… Черт-те знает!..

Петя закивал молча, потому что на него напал дикий, неуемный приступ лающего кашля. Он вспотел холодным липким потом и, заходясь в кашле, все кивал кому-то, хотя врач давно ушел. Он кивал, и клетчатый кафель вестибюля покачивался под ногами маятником.

Все-таки дождался приемного часа и поднялся в палату. Все больные разбрелись, и Катя лежала одна, под капельницей. Сначала он даже отпрянул в дверях, увидев на подушке ее тяжелое, желтоватое, незнакомое лицо. Она заметила Петю и сказала равнодушно:

– А, это ты…

Время от времени она делала судорожные глотательные движения, и тогда от горла по лицу ее, как рябь по воде, бежали мелкие судороги.

– Тошнит... – простонала она. – Я хочу подохнуть, Петька… Жалко, что я не подохла…

– Понимаешь, – сказала она еще. – Это он назло умер... Сволочь… Он бы все равно не ушел от Анастасии… А я бы его все равно убила… Отравила бы… Два года мотал… Всю душу вынул…

Она сморщилась и свесила голову с края железной койки – на полу стояло судно. Петя кинулся – придержать ее голову, но она только рукой махнула – отойди, мол. Отдышалась, отплевалась.

– Представляешь, как отец меня гнобить станет! Он ведь узнает с минуты на минуту. Их в реанимацию не пускали, пока не разобрались… Тут и повеситься негде – все на виду, туалет не запирается…

Если б это была прежняя маленькая Катя, он бы, конечно, уничтожил ее несколькими словами. За то, что его любовь и нежность к этой кудрявой головке растерта, как плевок, о клетчатый кафель вестибюля. Он с холодной насмешкой посоветовал бы ей обратиться за сочувствием к толстой кваснице из Сокольников. Дитя, сестра моя, сказал бы он ей с издевательской усмешкой, как же разумная кудрявая головка, рассчитывающая увести Мастера от Анастасии, не учла вот такую житейскую ситуацию? Положим, Мастер слинял в лучший мир, сказал бы он, – я тут при чем?

Именно так он и сказал бы, если б на кровати лежала прежняя маленькая Катя. Но чужая женщина, измученная и истощенная беспрерывной тошнотой и злобой к умершему человеку, не имела к Пете никакого отношения. Каждые полчаса ее рвало желчью, она вытягивала шею с надувшимися жилами, мучительно разевала рот, как умирающая от жажды птица, и потом бессильно свешивала с края железной койки голову с прибитыми на затылке и свалявшимися в колтуны кудрями.

Петя заметил на соседней тумбочке подвявшие астры в бутылке из-под кефира и сказал:

– Ты извини, я цветы не успел…

Вошла медсестра, молча сменила на штативе капельницы бутылку, проверила, как держится залепленная пластырем игла в вене Катиной руки, и вышла.

– Петька, – Катины глаза наполнились слезами. Она лежала щекой на железяке койки, смотрела на него. – Я тебе в душу наплевала, да?

На щеке синим рубцом темнела отметина от железной коечной рамы.

Он опять поискал в себе ненависть к этой чужой, тяжело дышащей женщине и не нашел.

– Катя, – проговорил он спокойно, – не переживай. Если все дело только в том, как упаковать это событие и преподнести общественности, то можно и ножкой шаркнуть. Я просто на тебе женюсь годика на два, и все. Не стоит вешаться,..

Она застыла с вытянутым лицом, словно продолжала вслушиваться в только что сказанные слова, потом выдавила отрывисто:

– Ты… спятил!

– Почему?.. Считай, что я оказываю тебе любезность… Ведь это выручит всех, в том числе и твоего папу… Не так ли?