Эрве Гибер - Путешествие с двумя детьми

Суббота, 10 апреля

Я возвращаюсь домой: я опустошил почтовый ящик, бросил конверты в сумку, раскрытую, когда вынимал ключи. Но я не узнаю своего дома, я не узнаю лестницу, не узнаю ее запах, не узнаю ключи, которые держу в руке, будет настоящее чудо, если они отопрут дверь на пятом этаже, и если за этой дверью я смогу отыскать знакомые предметы. В квартире холодно, я выключил обогреватели, я сажусь, сжавшись, в непромокаемом плаще, чтобы прочитать почту. Несколько дружеских посланий, не так много, какое-то оскорбление, которое я сразу же рву, неожиданное письмо, заставляющее меня плакать. Я дрожу. Я один. Я словно потерпевший поражение, и, тем не менее, продолжаю жить. Два дня ожидания перед возвращением Т.

- Что могло бы тебя спасти?

- Прикосновение к телу ребенка, но только из отвращения, которое вызывает во мне мое тело.

Я больше не видел ребенка. Я запрещал себе видеть его, но он был в моей крови, продолжавшей нести сквозь сердце яд, отраву, колдовство, которое мне было невозможно извлечь оттуда и даже ослабить. Я был, словно египтологи из комикса «Сигары фараона», которые, вернувшись в свою страну, поражены смертельной болезнью за то, что осквернили саркофаги в недрах пирамид. Опороченный ребенок стал мумией короля, бросавшей на порог моих снов свой стеклянный шар, заключавший в себе полное оцепенение, блески которого околдовывали, пронзили мое тело повсюду. Ученые из комикса, просыпающиеся, скорчившись в конвульсиях, на больничных кроватях, не узнают жен, пришедших проведать их. Снова увидев Т., я, конечно, его узнал, но простер между ним и собою дистанцию канувшей в прошлое нежнейшей привязанности, мы были двумя призраками, двумя любовниками, у которых не было на костях никакого тела, чтоб показать друг другу страсть.

Я вновь касался его тела с изумлением, почти со страхом: у меня было ощущение чего-то непристойного, когда я смотрел на его фигуру, на его большой торс, на его широкий затылок, на его крепкий член; моими руками словно кто-то управлял на расстоянии; они привыкли к телу ребенка, к этой уменьшенной модели, и не знали, что делать на столь большом пространстве, они терялись, привычная территория стала самой странной, самой незнакомой страной. Эта тревога усиливалась от подобия наших тел, я никогда не испытывал столь сильное ощущение гомосексуальности рядом с телом ребенка, но Т. уже больше не был ребенком, он был мужчиной, мы оба были мужчинами, которые сходили с ума, дроча друг другу, кусая друг друга, кончая друг в друга. В момент оргазма, словно во сне, словно в мольбе пробуждения, самоустранении всех извращений, я просил его давать мне пощечины, и с первого раза он умел придать этим ударам значимость, нежность ласк. Я оставлял его влюбленным, вновь покоренным, не предполагая, что это могла быть наша последняя встреча, что подобный обмен теперь невозможен меж нами.

Со следующего дня, когда я просыпался, эта последняя связь казалась нереальной, ребенок вновь обнаруживал себя, именно он был в моих венах, моей голове, моем члене. При малейшем скрипе на лестнице он звонил в мою дверь, каждый звонок телефона воссоздавал его лицо, но отсутствие голоса сразу же повергало его в печаль, я принялся проклинать все, что не было им, и все было только им лишь внутри меня. Я наконец напечатал фотографии путешествия, но еще больше, чем на глянцевой бумаге, я видел его в пальмовом листке, сплетенным в птицу, который он мне отдал. Я тайно поклонялся этому листку с острыми краями, заботливо им обрезанными, я ранил о них пальцы.

Чтобы добиться доказательств его присутствия, я стал лунатиком. По ночам я громил свою спальню, переставлял все предметы. Утром я, счастливый, видел их разбитыми, разрушенными, почерневшими: зная, что он всегда старался оставлять свет в моей компании, я поместил свечу в самый дорогой фужер для шампанского, бесценный подарок, от жара пламени стекло трескалось, каждый сухой звук трещины меня очаровывал, я лизал на краю подушки, словно его собственную, свою пенистую слюну, он исцарапал все мои диски, открыл и испортил переплеты моих книг, он нюхал, раздувая в стороны, мои порошки и эфиры, всю ночь он пускал ветры, утром я хмелел в этих перемешавшихся зловониях. От последующих ночей я постоянно ожидал все большего беспорядка: я сладостно воспринял бы ограбление.

Т. зашел повидать меня без предупреждения. Он с беспокойством оглядел разгромленную комнату, но, ничего не сказав, лег на живот. Я машинально вытащил рубашку из его штанов, чтобы погладить ему спину, я спрашивал себя, понимает ли он, до какой степени мои ласки лишены какой бы то ни было любви, и в этот самый момент он спросил меня, не случилось ли со мной что-нибудь, чего я не решаюсь ему доверить. Я ему говорю: да, неужели ты не чувствуешь, когда я к тебе прикасаюсь, что в моих руках больше нет никакой любви? Он ничего не ответил и ушел.