Раймон Кено - Вдали от Рюэйля

— Ну и работка, — говорит экс-медичка.

— Да, — вздыхает Жак. — Везде над тобой надзиратели. А я-то мечтаю о тихой жизни в собственном домике на берегу речки, о бережке, на котором я бы поставил скамеечку, на которую я бы сел, и ловил бы себе рыбешку.

— Ну и насмешил же ты меня, — сказала она очень серьезно.

Вновь заявилась банда Тотора.

Разыгрывается неплохая потасовка.

— Эй, а вы что? Что вы там делаете? Уснули, что ли?

Эта реплика относится к Жаку.

Раз нужно, значит, нужно. Жак выходит вперед и прямым в челюсть сбивает с ног одного из своих противников, апперкотом в солнечное сплетение укладывает второго, и вот уже с разукрашенной физиономией на пол валится третий. Браво, браво, вопит режиссура. Ну уж нет, протестует массовка. Мы здесь не для того, чтобы получать в рожу по-настоящему, это уже не игра.

Жак садится и задумчиво смотрит, как спорят эти люди.

— Ну, — говорит Мартина, — ну и насмешил же ты меня.

Ее зовут Мартина. Они выходят вместе. Жак извиняется перед коллегами, извиняется с искренним смирением. Одновременно (и однопричинно) получает поздравления и воодушевления. Просто невозможно, чтобы ему не дали какую-нибудь маленькую роль, не большую, маленькую, в следующем фильме.

— Ну, — говорит Мартина, — вот ты уже и выплыл. Теперь полетишь вперед, как на парусах.

— Мне наплевать, — говорит Жак.

— Так всегда говорят, но я в это не верю.

— Уверяю вас.

— Можно перейти на «ты», раз мы оба актеры.

— Если хочешь. Пойдем выпьем чего-нибудь?

— А как же.

Они спустились по улице Коленкур до самых могил [147] Т. е. до кладбища Монмартр. . Уселись на террасе.

— От кладбищ в городе больше воздуха, — сказала Мартина, — можно свободно вздохнуть.

— Меня это не смущает, — сказал Жак. — Смерть или что-то другое, мне все равно.

— А ты их много видел, мертвых-то?

— Наверняка меньше, чем ты, — сказал Жак, — ты же препарировала трупы.

— И даже живых, — сказала Мартина, — но только животных.

— А ты препарировала вшей?

— Конечно.

— Иногда я представляю, как препарируют меня самого.

— Очень весело.

— Кроме этого я уже привык думать о своей смерти каждый вечер, укладываясь спать. Я вытягиваюсь на кровати, натягиваю одеяло на лицо, это саван, и потом — все, я мертв, я начинаю гнить, вонять, меня начинают подтачивать черви, я разлагаюсь, я разжижаюсь, я уничтожаюсь, от меня остается только мой скелет, затем мои кости крошатся и мой прах развеивается. Каждый вечер.

— Ты мог бы думать о чем-нибудь другом?

— Мог бы. Запросто. Но я сам хочу думать об этом. Я хочу укротить свою гордыню. Если бы я ее не укрощал, то считал бы себя бессмертным. Ты не замечала, какими бессмертными мы себя ощущаем, когда об этом не думаем?

— Может быть.

— Я, видишь ли, ненавижу тщеславие. Поэтому стараюсь себя унизить.

— Похоже, ты доволен собой.

— Увы! Как ты права! С этим покончить невозможно. От этого никуда не уйдешь.

Он вздохнул:

— Я бы так хотел стать ничем и этим даже не гордиться.

— А это возможно?

— Говорят, что святые были именно такими людьми.

Она серьезно на него посмотрела.

— Ну, — сказала она, — ну и насмешил же ты меня.

Она жила в Латинском квартале, в комнате, украшенной анатомическими муляжами, плакатными парфенонами и кинозвездами. У нее было мило. В то время как Мартина раздевалась, Жак думал об аскетах прошлого, которые могли провести ночь в постели меж двумя обнаженными женщинами и даже пальцем не пошевелить. До этих аскетов Жаку было еще очень далеко.

Мартина считала, что они могли бы жить вместе, но это не совпадало с мнением Жака, который не прекращал своей святоборческой практики и к тому же совсем недавно заметил, что — вполне возможно — влюблен в Доминику, хотя еще не очень четко уяснил, была ли она для него с этой точки зрения сама собой, или же при ближайшем рассмотрении представляла собой лишь некое подобие цели, намеченной им после разрыва с Камиллой и в начале гистрионической [148] От лат. histrion — комедиант, играющий в грубых фарсах; фигляр. В психологии гистрионизм — стремление привлечь к себе внимание, театральность. карьеры, которую (карьеру) он не воспринимал как таковую, но которая была для него лишь происшествием, случайным эпизодом, последствием рока, занозой судьбы, тем, что не имело ничего общего с его главным предназначением, каковое могло быть, так думал он тогда, эквивалентно кулинарному приготовлению кроликов и зайцев с обдиранием шкуры, свежеванием, потрошением, высшей целью которого была абсолютная и бескорыстная непогрешимость идиота, лишенного обычной для его сородичей нетерпеливости по отношению к исполнению элементарных физиологических потребностей. Почему мудрость нельзя представить в женском образе, почему этот образ не могла бы олицетворить Доминика, буржуазная француженка, высокая брюнетка, конечно, более рослая, чем Камилла, а еще более холодная, более строгая, а еще более элегантная, но менее надушенная, менее шумная, и, короче, куда менее шлюха. Подобная любовь могла, естественно, оставаться совершенно платонической, а доминиканский образ — лишь иллюстрировать и иллюминировать путь, который вел Жака к полному духовному оголению. Так все и шло какое-то время. Затем получилось так, что Жак позвонил Доминике, и они вновь увиделись, но не во время светского ужина: их свидания были уже настоящими свиданиями. Но Доминика, похоже, не замечала, что в этом было не просто радушное продолжение детской дружбы.